который наблюдает за ней, и под его пристальным взглядом ненадолго позабыть о терзающих ее кошмарах.
Некоторое время она разглядывает себя в осколке зеркала, прибитом к стене ее спальни. Отражающееся там лицо до того бледное, что кажется, будто сердце ее уже не способно протолкнуть к нему хоть немного крови. В лучах зимнего рассвета оно выглядит голубоватым. Но Лили знает, что, несмотря на нежелание выбираться из постели, несмотря на бледность, поселившуюся в ее чертах, ей нужно приложить все силы и вернуться к работе. Белль Чаровилл получила от Оперного театра Ее Величества большой заказ на парики для постановки «Травиаты» синьора Джузеппе Верди. Белль сообщила своим девушкам, что времени мало, работать придется сверхурочно, в опере участвуют много артистов, есть сцены на балах и в салонах, да и к тому же для певицы, исполняющей роль Виолетты, нужно будет сделать несколько париков, потому что, как объяснил Белль режиссер, волосы у больной чахоткой женщины будут редеть по мере развития ее недуга, а он в своей постановке стремится к реализму.
Лили поручили сделать «последний парик Виолетты». Она использует длинные черные волосы и прикрепляет к основе парика отдельные пряди, как велела Белль. Работая, Лили представляет себе Виолетту, такую же бледную и худую, как она сама, в ночной сорочке, закапанной кровью, с распахнутыми дикими глазами ждущую любимого, который не сможет ее спасти (ибо никому это уже не под силу), но на руках у которого она испустит дух.
Лавка располагается в узком здании на Лонг-Акр. Нижний этаж – магазин париков, и Белль Чаровилл сокрушается, что мода на замысловатые парики прошла в конце минувшего века. Сейчас, в 1860-е, считается, что женщинам следует довольствоваться тем, чем наделила их природа, поэтому многие клиентки Белль тайком захаживают в магазин, подумывая, не поддаться ли соблазну приукрасить себя накладными локонами. Некоторые соглашаются с легкостью, увидев, как роскошные кудри и завитки обрамляют их лица; иные отдают предпочтение «доступным по цене накладкам», которые сливаются цветом с их собственной шевелюрой и незаметно делают ее пышнее; третьи уходят ни с чем, терзаемые чувством вины за свое тщеславие и обреченные остаться заурядными. Поэтому состояние свое Белль Чаровилл уверенно наживает благодаря лондонским театрам и большой любви дворянства к грандиозным костюмированным балам. Есть у нее и другие источники заработка, но их Белль с работницами своей лавки не обсуждает.
Этажом выше – мастерская, в которой, собственно, и делают парики: вытянутая комната, где пахнет клеем, кедровой древесиной и немного горьким миндалем. В дальнем конце мастера вытачивают и шлифуют болванки в форме голов. Большую часть комнаты занимают столы, за которыми сидят постижеры [5], на столах их разложены все необходимые инструменты: крючки и чесалки, булавки и молоточки, отрезы муслина и мотки шпагата. И волосы. Некоторую их часть – лучшие, самые дорогие волосы – привозят из Индии, но в основном их покупают у лондонских бедняков, и иногда они кишат вшами. Группка поденщиц, называемых здесь попросту «обслугой», выводит их синильной кислотой Шееле – ядом, из-за которого в комнате стоит аромат миндаля, – а затем промывает волосы и связывает их в пучки.
Эти пучки обслуга развешивает вдоль стен, разделяя их по цвету и густоте, чтобы с ними могли работать такие, как Лили, чьей наставницей была Белль и чье ловкое и резвое владение крючком, когда она протягивает волосы сквозь кружевную «шапочку» и закрепляет их на ней, вызывает у ее сослуживиц восхищение. Она объясняет им: пальцы ее проворны, потому что приемная мать Нелли научила ее работать иглой, и всякий раз, когда она произносит это имя, у нее сжимается сердце.
Но ей нравится заниматься этим делом: резать кружево и аккуратно прилаживать его к болванке, закладывать вытачки и скалывать их булавками, пока все они не будут закреплены и не образуют нужную форму, после чего их можно сметать хлопковой нитью, чтобы получилась шапочка. После этого можно протягивать волосы – прядь за прядью. В такие моменты она всегда теряется в догадках, к сотворению чьего великого заблуждения сейчас приложит руку.
Внутри большой комнаты у Белль Чаровилл есть свой маленький кабинет, отделенный от остальных стеклом так, чтобы она могла поднять взгляд от горы счетов, образцов волос, гроссбухов, чеков и банкнот и убедиться, что ее девочки не витают в облаках и не клюют носом за работой. Белль сорок один год, но ей удается выглядеть моложе благодаря умываниям розовой водой. Она каждый день носит атлас и шелка, и у нее есть джентльмены-«обожатели» со всех концов Лондона. От нее пахнет розовой водой и еще чем-то – чем-то крепким, и Лили запаха не узнает, но думает, что так, возможно, пахнет ненасытность, ибо сколько бы денег ни зарабатывала Белль, ей всегда нужно больше; сколько бы мужчин ни удалось ей соблазнить, она всегда смотрит по сторонам.
Иногда Лили кажется, что, сознайся она Белль в своем злодеянии, та пришла бы в полный восторг. Ахнула и ошалела бы. Заставила бы рассказать еще раз и во всех подробностях. Взглянула бы на Лили с небывалым восхищением. И сберегла бы ее секрет в своей душе, как ребенка в утробе.
Проходят дни, и всюду расползается зима, и Лили не понимает, ради чего ей жить, кроме надежды на воскресенья и разноцветные лучи света, что пробиваются сквозь высокие церковные окна, и взгляд незнакомца, неизменный, как этот свет.
Он не заводит с ней бесед. Ей всегда кажется, что он вот-вот с ней заговорит, но он колеблется и отводит глаза. Она выходит из церкви, и он снова провожает взглядом ее, осторожно ступающую по кладбищенской земле, но затем она ныряет в уличную гущу, и он не идет за нею.
В одно декабрьское воскресенье его нет. Лили, даже не глядя, ощущает его отсутствие, некую перемену в воздухе. Когда служба заканчивается, она шагает прямиком к выходу, не оглядываясь по сторонам. «Нет смысла, – как-то раз сказала ей Нелли Бак, – искать то, чего никогда не найти».
Поэтому она идет к своему обиталищу, исполненная отвращения к нему, – к тому, как жмется оно к земле, как восемь грязных каменных ступеней отрезают его от тротуара, как редко его посещает дневной свет. Это место сковывает ее, или, скорее, когда она там одна, ее сковывает страх грядущего. Теперь она понимает, что уверовала в вожделение незнакомца, будто тот неким образом может искупить ее грех, будто через него она наконец-то обретет чувство свободы, которое ожидала ощутить, совершив свое преступление, и которое действительно успокоило ее душу –
