солдат Убил человека по имени брат, Убил и другого, что был с ним в родстве Две жизни, два сердца, души тоже две.
Послушайте дальше. Убийца страдал, В руке его снова кровавый кинжал, Но целит в себя, чтобы чувства унять, Он жил бы еще, но не хочет страдать.
Впивается сталь в обнаженную грудь, И больно кричать, даже больно вздохнуть; Вот так наказанье настигло того, Кто был здесь под властью меча своего».
Цитоль сопровождала печальными аккордами каждое слово поэта. Когда прозвучала последняя нота, стало легче. Чувства, высказанные вслух, потеряли свою силу. Генри начал дремать. «В конце-концов, — решил он, — есть Божий Суд. Роберта покарал Бог, а не я. Мы одинаково рисковали и ему крупно повезло, что он только ранен. Его брату повезло меньше: мой кинжал оказался проворнее его меча. К тому же мы были пьяны — какой спрос с пьяного человека?» «Генри, — совесть взяла слово последний раз, — винные пары — не оправдание. Ты убил не в поединке, а зарезал в драке». Совесть подчеркнула слово «зарезал». Генри смело отразил атаку: «Он тоже мог меня заколоть, он мог меня зарубить, и он тоже был пьян — все честно, все справедливо». Совесть затихла. Генри уснул. Повернувшись во сне, он уронил цитоль. Корпус при ударе об пол издал глухой звук, струны тихо прогудели.
За последующие годы Генри Маршал не раз участвовал в дуэлях. Он никому не прощал даже намёка на обиду. Его вспыльчивость стала легендарной. Молодые пажи говорили друг другу: «Ты вспыльчив, как Маршал». Молодые оруженосцы хвалились: «Я, как Генри, обид не прощаю», — так звучала похвальба.
И вот перчатку бросил Уильям Перси — человек, с которым они дружили много лет, с кем они делили тяготы пажеской службы и службы оруженосцами. Неожиданно для самого себя Генри опять начал испытывать муки совести. Он понимал, что Уильям больше преуспел при дворе государя нежели в упражнениях с оружием; понимал, что будет вынужден либо убить товарища, либо тяжело ранить его, может быть, изуродовать, как он изуродовал когда-то Роберта Диксона. Он понимал, что от дуэли отказаться нельзя, ведь в таком случае его разжалуют из рыцарей, как труса и человека, нарушающего собственные обеты. «Клянусь, — сказал Генри однажды при многих свидетелях, — никому не прощать обид! Клянусь сражаться с каждым, кто усомнится в моём благородном происхождении! Клянусь убивать врагов Отечества сколько бы их не встречалось на моём пути! Клянусь, до последней капли крови отстаивать честь моей дамы! Клянусь, клянусь, клянусь!» И вот пришло время, когда клятву следовало нарушить или действительно стать убийцей. Конечно, Уильям раздражал своей удачливостью, светскостью, изящными манерами, тонким умом. Безусловно, нельзя было путаться с Джоаной-Дианой, гори она в аду. Не поднять перчатку тоже было нельзя, но разве кто-нибудь запрещает потом обратиться к королю с просьбой запретить эту дуэль и примирить противников? Наверняка, и король был бы не прочь сохранить жизнь своему верному подданному. Почему он, Генри, так не сделал? Почему он заупрямился?
Гордость — страшная штука, особенно когда она натыкается на совесть. «И все рыцарство, — мысль, которая изменила впоследствии жизнь Генри Маршала, — всё рыцарство построено на гордости». Генри вспомнил как уже в детстве он знал о понятиях чести и именно такие понятия заставили убить петуха, который клюнул его, после того, как он долго и упорно дразнил птицу. Позже из лука была застрелена маленькая собачка — она кусалась, правда, кусалась после того, как её оттаскали за хвост. Вспомнил Генри повара, отказавшему ему в сладостях. Генри сказал, что видел повара пьяным, и отец приказал отодрать хлыстом провинившегося. А сколько раз Генри жаловался на всю остальную дворню, на учителей, на ручного медведя Пита. Мстительность — вот его основная черта характера. Мстительность и злопамятность, злопамятность и гордыня, гордыня и эгоизм, эгоизм и жестокость, жестокость и алчность, алчность и похоть. Генри не стал дальше разматывать. Он уже принял решение. Он уже не мог жить по-старому. Что-то с ним произошло, что-то проникло в него, и это проникшее было невероятно сильным, сильнее всех недостатков. За одну ночь Генри переродился. Новое в душе требовало новых действий, требовало властно, строго, неумолимо.
Глава 4
Турнир, о рыцарский турнир! К.Шулятьев
Украшают рыцаря доспехи,
Меч тяжелый слева на боку,
Украшают рыцаря успехи
В схватках славных на его веку.
Рыцари стремятся в бой отважно,
Видя в этом сущность бытия.
Almaa
У рыцаря Хаоса нынче турнир,
А после турнира — торжественный пир!
Неизвестный поэт
Старый рыцарь Джон Таллис был так стар, что, наверняка, застал еще короля Артура и первых рыцарей Круглого стола. Ходил он всегда в кафтане тёмно-зеленого цвета. Кафтан редко когда был застёгнут, и под ним виднелась одна и таже куртка из красного сукна. Штаны из того же материала, что и куртка, едва доходили до колен, оставляя старческие тощие голени обнаженными. Его обувь была похожа по форме на обувь крестьян, но была сделана из лучшей кожи и застёгивалась золотыми пряжками. Правую руку Джона Таллиса украшал тяжелый золотой браслет, талию украшал широкий пояс с драгоценными камнями. К поясу был прикреплен короткий двусторонний меч с сильно заостренным концом. Старый рыцарь и зимой, и летом носил шапку с нарядной вышивкой и длинный плащ из красного сукна, отороченный мехом. Во время уроков он сидел на кресле из резного дуба и частенько засыпал, не досказав историю, а то и посередине её или в конце фразы. Говорил он медленно, долго и много.
— Славные юноши, — так старик обращался ко всем ученикам — и едва достигшим пажеского возраста и к тем, кто уже отметил своё двадцатилетие, — сейчас я вам расскажу кому дозволяется участвовать в турнирах, а кого следует исключить. Итак, первое. На турниры не допускается тот дворянин, который сказал или сделал что-либо противное католической вере. Если такой человек все же будет домогаться участвовать в турнире, несмотря на запрещение, то да будет он побит и изгнан дворянами.
На слове «побит» хлипкий старческий кулачок стукнул по ручке кресла.
— Далее, — продолжал старик, — в число участников в турнире не допускается недворянин, не допускается всякий
