— Ступай, Матоуш. Ты прав… Очень тут печально, в Страже. И лучше, если между мертвыми не будет ни одного живого. Да, ты прав, Матоуш.
Переночевали последний раз в Страже, утром еще раз осмотрели все. Матоуш плакал, и Яну тоже было невесело. Постояли у каждой из четырех могил, вошли в часовню, осмотрели пустые хлева, брошенную ригу, сошли в подвал, где еще увидели две полные бочки, прошли по второму и третьему этажам и посидели минуту наверху, на лестнице под башней, где Ян когда-то сидел с Бланчи. Потом торопливо спустились вниз, словно боясь звука своих собственных шагов.
Вошли во двор. Услыхали щебет и сердитый вороний разговор. Отвернулись и вышли в ворота, где висели два толстых нетопыря, приготовившихся к зимней спячке. За воротами посмотрели на окрестности, на дорогу в ложбине, на поле и в сторону Домажлиц, чьи башни торчали над горизонтом тонкими, острыми вершинками.
— Давай запрем, — сказал Палечек.
Ворота заскрипели, и Палечек сам задвинул засов. И мелом, который захватил с собой на кухне, где тот лежал возле сретенской святой воды, написал на воротах:
«Этот замок — собственность его королевского величества».
Потом они молча, медленно пошли вниз по дороге.
Несчастные годы — 1463 и 1464! Словно небо и земля сговорились погубить короля и королевство!
Папа готовил новые удары, но действовал по возможности тайно и через других, а не с открытым забралом. Он все время обнадеживал вратиславских и среди соседей Чехии искал такого, который захотел бы взять на себя власть в королевстве. Нащупывал почву в Польше и Венгрии, и хоть это не давало немедленных результатов, однако всюду шел слух, что о святовацлавском троне идет спор и что Иржик больше уж не возлюбленный сын папы, а еретик и паршивая овца, которая воображает, будто сидит на чешском престоле. «Иржик, который сам себя называет чешским королем!..» — такие обидные слова говорил папа.
Весной 1464 года в Праге, как обычно, состоялась торжественная процессия по случаю праздника Тела господня. Король поспешно вернулся из Кладска, где улаживал споры. Епископ вратиславский Йошт, до тех пор сдерживавший свои страсти и к тому же по своей комплекции подходивший скорей к роли спокойного человека и проповедника, до того разгорячился в кремле против Рокицаны, что его даже в пот ударило, и внизу, в храме Пресвятой девы Марии, где Рокицана был приходским священником, ругал этого нерукоположенного гуситского архиепископа, посылая его в ад. Из за этого чуть не вышла свалка, так как народ и на этот раз проявил себя действительно двойным народом, и король решил в праздник Тела господня не выходить из дому и впервые за все свое царствование не участвовал в шествии.
Во время этого шествия много народа падало и тут же кончалось. После празднования Рокицана, запершись у себя в приходском доме, написал королю гневное письмо, укоряя его за то, что он не шел в процессии, и оправдывая его лишь опасностью заразиться.
Мор распространялся в Праге из дома в дом, и все двери были помечены, как при истреблении первенцев египетских. Католические проповедники вменяли страшное бедствие в вину королю-еретику, упорствующему в своей распре со святым отцом и навлекающим на себя и на народ гнев божий — по словам пророка, что истреблены будут царь и царство, не покоряющиеся престолу апостольскому. А проповедники чашники говорили, что мор — это кара за упрямство Гилариев, Зденеков из Штернберка и тех антихристов в кардинальском и папском облачении, которые не соблюдают обещаний, данных соборами и прежними папами, отнимают у чешского народа компактаты и веру в справедливость на земле. Мор — действительно грозная кара, постигшая всех — и подобоев и однопричастников, — но вызванная грехом однопричастников.
Хотя лекари требовали, чтоб народ не собирался ни в корчмах, ни в других общественных местах, никогда в Праге столько не пели и церкви не были так переполнены, как осенью 1463 года и весь 1464 год, пока в городе свирепствовало моровое поветрие.
Новым поводом гнева против короля явилось для проповедников сообщение, что король велел четвертовать силезского Яна из Висмбурка[199], заподозренного в том, что он, по поручению папского легата и в угоду вратиславцам, хотел отравить короля Иржика, королеву Йоганку и их сыновей…
Ввиду великого ропота против короля со стороны католиков магистр Рокицана решил публично и торжественно прославить его, установив на фронтоне Тынского храма большую статую с мечом в одной руке и золотой чашей, на которой написано: «Правда победит»[200], — в другой. Торжество открытия этой статуи, в которой каждый узнавал фигуру Иржика, происходило в разгар мора, и опять пошли толки, что это новое богохульство принесет еще большие бедствия доброму и благочестивому пражскому населению. И на самом деле, в это время поветрие приобрело невиданную силу, весна была мрачная и зловонная, без единого проблеска радости. Только раздор углублялся и ненависть росла.
В начале года умерла юная жена Матиаша венгерского, Иржикова дочь Катержина. Эту смерть многие тоже истолковали как новый удар по Иржику. Было известно, что папа давно напирает на Матиаша и что тот воздерживался до сих пор от открытого выступления против Чехии только ради жены, которую страстно любил. Получив известие об этом семейном несчастье, Иржик заболел, и магистр Рокицана, хотя был с ним в не особенно дружеских отношениях, почувствовал необходимость навестить его и выразить ему сочувствие.
Над Иржиком сгущались тучи, которые он за год перед тем благодаря своей настойчивости и дипломатическим способностям сумел разогнать.
Марини переезжал с места на место. Был в Венеции, в Венгрии, съездил во Францию. Всюду уговаривал, убеждал и получал обещания. Иногда твердые, иногда писанные вилами на воде. Но он упорно верил и в письмах своих к Иржику доказывал, что для этого есть все основания. Он напоминал жену Одиссея, которая днем ткала полотно, а ночью распускала его. Но распусканье происходило против его воли: те, которым он предлагал заключить договор, днем на словах соглашались, а ночью на деле отказывались от этого.
Этот незадачливый Король Матиаш! На границе у него стоял турок со своими разноцветными шатрами, с ордами янычар, мощный, коварный и беспощадный. А он, Матиаш, сын Гуниади, стремился утолить свое честолюбие на севере от своих границ — в Моравии, Чехии. А папа, с одной стороны готовивший крестовый поход для освобождения христиан, с другой стороны, через своих Бессарионов, Куз и Карваялов, нашептывал апостольскому властителю венгерского королевства, что его обязанность — покорить еретика Иржика, который называет себя чешским королем.
А дома, в Чехии, под Иржи подкапывались ядовитая клевета и передаваемые тайно, шепотом лживые обвинения. Жене его приписывали развратный образ жизни, и опять был воскрешен слух о том, будто она была любовницей короля-мальчишки Ладислава, что явилось одной из причин его преждевременной смерти. Много дурного говорилось о королевском сыне Индржихе, которого обвиняли в мотовстве, волокитстве и легкомыслии, лени и сластолюбии, в пренебрежении к неприкосновенности того, что составляет собственность государства. Возводили напраслину на другого Иржикова сына Викторина, срамили дочерей Иржика, вышедших замуж за чужеземных правителей, коря их за то, что они стали матерями негуситских и противогуситских родов, забыли родной язык, свое происхождение и веру предков… Говорилось, что король, со своей стороны, слишком хлопочет об увеличении государственной собственности, с невиданной жадностью присваивает всякое выморочное имущество и сосредоточивает в своих руках опеку над сиротами — с той единственной целью, чтобы в случае их смерти стать хозяином принадлежавших им ценностей… Хотя король в самом деле прилагал все усилия к тому, чтобы — укрепить свое могущество вещественным богатством, но гнев против него разжигался главным образом теми, кто сам рассчитывал по старинке присвоить имущество этих сирот.
Все эти лживые и полуправдивые слухи исходили из одного источника. Это была пражская католическая консистория, распространявшая с церковной кафедры, через исповедальни и всякими другими путями клевету, переходившую потом из уст в уста, повторяемую в подходящую минуту в корчмах, на рынках… Но клевета, направленная против чешского короля, не оставалась в пределах чешских земель; она получала распространение и за границей. Отголоски ее слышались в Польше, в Германии, в Италии и Франции, очаг их находился в Риме, близ папы, который очень хорошо знал Иржика и ненавидел его за упорную неуступчивость.
В июне 1464 года папа постановил, чтобы Иржик, называющий себя чешским королем, не позже, чем через полгода, предстал перед судом святого отца. Двум кардиналам было поручено изобличение еретического короля.
