— Роман, — ответил я с непроизвольной гордостью, потом лишь вздохнул. — Увяз в нем, похоже…
— Ух, ты! Роман!.. Как «Тихий Дон», ли чо ли?
— Куда уж мне!.. Совсем другое и не так…
— А про чо у тебя в этим… в романе? — интерес старика явно был искренним.
— Про меня. Ну, еще про Лота библейского, про Овидия…
— Не знаю таких… Толковые мужики?
— Толковые, не всегда путевые только…
— Ага, как мы с тобой!
— Я вот в романе пишу даже, что был ими, их жизнями жил…
— Погоди, чо-то я не понял… Надо градусу добавить. Будешь? — а сам уж и наливать стал.
Я выпил, тоста не дожидаясь, сам ничего не произнеся. Чуть погодя озадачил старика вопросом:
— А тебе вот, дядя Петя, ни разу не казалось, что ты уже когда-то жил? До этой жизни, нынешней?..
Хорошо, что он бражку успел проглотить, а то бы, не ровен час, подавился. Уставился на меня ошалело.
— Да я ж в этим… в дурдоме не лежал!.. Кой-когда наоборот кажется: и не жил еще вовсе… А тебе на хрена понадобилось — за других-то?
— А так вышло, — пьяненько заоправдывался я, смутно осознавая, что, похоже, перебрал. — Давным-давно они жили, Лот и Овидий, я их, собственно говоря, не выбирал. Ну, ясно, что дело темное — понять тяжело. Это рейн… Тьфу ты, черт!.. Ре-ин-карнация… — с трудом выговорил я уже вовсе не чуждое для меня слово. — Переселение душ, по-нашему… Понятно?
Глаза дяди Пети не просветлились пониманием, но признавать он это не захотел.
— Давай дописывай — почитаю, разберу поди, какая там карнация… Когда выйдет-то?
— Не знаю. Боюсь — не доживу.
— Подь ты в пим дырявый! Не зли меня, понял? Романы-то люди куды больше стихов читают. Чо не печатать?
Тут уж я чуть было не рассердился на дядю Петю, хотя неведение его вполне объяснимо. Откуда ему знать, что для писателей сейчас безнадега полная: ни в какое издательство без денег не сунешься, а как же деньги поиметь, не издаваясь? Замкнутый круг!.. Мне вот даже на бумаге приходится экономить: для черновика романа использую рукописи неведомого мне графомана, много лет пролежавшие невостребованными в писательской организации. Ну а ленту печатной машинки, тоже ради экономии, до дыр выбиваю… Даже стыдно об этом старику рассказывать!.. А он спрашивает: чо не печатать, в смысле — не издавать?
Так я завелся, что подумал даже с горечью: «Может, через сколько-то лет какой-нибудь сочинитель будет в целях экономии печатать свой черновик на оборотах моего романа, так и оставшегося в рукописи, тоже твердо считая его графоманским…»
От мысли этой невмоготу стало.
— Я закурю, дядя Петя, ладно?
— Так ты ж говорил: бросил!
— В который раз не вышло… Ничего у меня, ровным счетом, не выходит…
— Страсть как не люблю куряк! Ладно, давай я тебя этим… «Бондом» угощу. Не нашински сигареты, американские, ли чо ли? — старик достал с комода открытую уже пачку. — Сын приходил да забыл их у меня… Вот я у Сашки «Бонд» для тебя и сбондю! — глянул хитро и молодцевато, явно довольный своим каламбуром, хоть и слово-то вряд ли знает такое.
Пока я закуривал у форточки, старик молчал, а потом вдруг услыхал я от него то, чего не ожидал вовсе:
— Ты, Костя, главное, пиши, понял? А читатели найдутся. В крайнем случае, мне дашь свой роман…
Поперхнулся я дымом, будто словами его.
— Тебе? — только и смог произнести сквозь кашель.
Старик обиделся:
— Думашь: необразованный, темный совсем? А ты вот так напиши, чтобы и меня, заскорузлого, проняло.
— Если напишу, если удастся, дам обязательно, — сказал я как можно теплее, чтоб обиду его унять. — Ты, может, и станешь единственным читателем…
Сказал так и подумал, что нередко ведь на страницах своего «сумбурного романа» обращался я к «маловероятному будущему читателю», расшаркивался перед ним и бил себя в грудь, вовсе не видя, не представляя себе его. Да разве мог я представить «гипотетического читателя» таким вот: косолапым, плешивым, поддатым хорошо?.. И захотелось мне вдруг написать свою книгу так, чтобы она именно этого, пускай единственного, читателя до нутра проняла…
А потом вдруг вспомнил, что читатель у моего романа уже есть. Нет, не Елена — она как бы инстинктивно побаивалась читать мои черновики, да я и не хотел этого — немало в них страниц, которые ее больно заденут. Первый читатель мой — дочь. Давно. Еще с того самого дня, когда оставил я едва начатую рукопись на своем столе и уехал с Еленой по весне в Межениновку, ворочать пни и коряги…
Сперва Машуня читала мою рукопись втихаря. Но однажды я ее застукал. Это ее почти не смутило — сразу высказала, что ей понравилось, а что — не очень… И пусть в суждениях ее еще не было уверенности, мне они показались полезными и интересными. И порадовала меня, конечно, ее заинтересованность. Потом до того даже дошло, что, возвращаясь из школы, она частенько вместо того, чтоб скорей переодеться и пообедать, спешила, радуясь моему отъезду на работу, плюхнуться в кресло в моей комнате, схватить в щепоть свежеотпечатанные страницы. Сколько раз сердилась на меня, что за день написал совсем мало, а то и вовсе ничего!..
Не хочу я уподобиться одному знакомому графоману, который, принося мне свои унылые сказки, уверял неизменно, что дети его от этих произведений в восторге. Просто за месяцы и годы работы над этим романом, ставшим и мучением моим, и — временами — чуть ли не единственной радостью, Машунино внимание к нему полнило меня надеждой, прибавляло уверенности в себе. А если — чем черт не шутит! — и выйдет когда-нибудь эта моя книга, то во многом благодаря дочке моей…
Машуня… Совсем немного строк о ней в этой лохматой рукописи. Но, может, это все и писалось ради нее. Ради смышленой и своенравной девчонки, девушки уже, унаследовавшей от меня не только густые темные брови и невысокий рост, но и упрямо-взрывной характер, катастрофическую влюбчивость… Господи, как время-то летит! Машуня снова жарко влюблена и уверена, что в этот раз по-настоящему. Но что-то, похоже, не слаживается в этой любви, порой дочка грустна, иногда печальна. А я ничем не могу помочь…
И этим вот романом разве сумею научить ее любви? Нет, конечно! Да и мне ли браться за это, не раз уже слышавшему в свой адрес: «Ты и любить-то не можешь!..»
А придет ли когда в этот мир тот, кто сможет по-настоящему научить людей любви?..
Стоп! А может, учить-то как раз и не надо?
Может, надо просто жить, у жизни учась?
Может, она, жизнь человеческая, и есть школа любви?..
Голос дяди Пети, как ветер напористый, распахнул створки моей задумчивой отчужденности, меня распахнул навстречу этому неказистому балагуру. А всего-то и сказал он:
— Почитаю и, глядишь, в этим… в Лоте твоем себя тоже узнаю…
Ну, никак не мог я не предложить тогда:
— А давай, дядя Петя, за любовь выпьем!
И как же нам после тоста этого о любви не заговорить?.. Сказал я, что в романе моем, по замыслу, любовь — главная тема, признался: «Боюсь, не вытяну…» Старик стал горячо уверять меня: должно, дескать, получиться — тебе ли, мол, любви не знать? — вон какая у тебя Лена!
— У меня жена в молодости на твою шибко походила, — сказал он, глядя как бы сквозь меня. — На фронте радисткой была, от командира прижила ребенка, вот и комиссовали, а в тылу тоже большой начальник какой-то на время приголубил, вот и приехала после войны в Коммунар наш, в село таежное, с двумя аж девчонками, безмужняя. И хоть в те годы мужики, понятно, в этим… в дефиците были, хоть нетронутых девок и охочих до любви бабенок пруд пруди, за ней, красавицей, увивались многие. Кабы не дочки две, так замуж ей выйти проще репы пареной!.. Она тогда у нас в сельхозучилище работала, секретаршей, ну и библиотека была на ней. А я как раз с армии вернулся, с Сахалина, аэродром там военный охранял, в колхозе стал на этим… на кормозапарнике работать. Увидал ее, Полину, как-то раз — душа запарилась!.. А она ведь на шесть лет меня старше была, вон как!.. Ну и стал я, как в этим… как в кино, забыл название, легулярно в библиотеку хаживать, книжки брать умные… Думашь, чо это дядя Петя до сих пор с книжками дружен?.. Ну, и не один я туда, понятно, так часто заглядывал — пришлось со всеми ее ухажерами по очереди драться. Косолапым-то я в старости стал, а по молодости — орел еще тот!.. Короче, говорю Полине: давай сойдемся, я ведь по-серьезному, не как эти… Не верит! Смущат ее, что я моложе: это на тебя стих, мол, нашел, приглядишься потом да и вытуришь. Ну, а матушка моя, царство ей небесное, на дыбы поднялась: совсем сдурел, парень, и старше тебя она, и дети невесть от кого!.. Долго смириться не могла, и когда уж сошлись, все к Полине цеплялась. А они у меня обои с характером… Я уж сперва мать уговариваю, потом на Полину строжусь, а у самого сердце болит — и за ту, и за другую… Ну, потом они это… пригляделись друг к дружке, одумались. Тогда я с Полиной и расписываться поехал в район, километров за тридцать, на лошади. Обратно вертались — вечер такой, аж горит все. Ну, и в нас огонь, понятно… Короче, остановились мы в месте безлюдном, стог разворошили… Вот тогда я и сделал первого сынка. Точно!..
