Ознакомительная версия.
– Как ты хорошеешь, Мари! – Софья Петровна подошла и глядела на нее так, будто с сестрой произошло что-нибудь необыкновенное.
– А ты? – Мари обернулась к Софье Петровне с искренней укоризной. – Ведь с тобой, а не со мной говорил император!
Софья Петровна погладила сестру по голове. Вероятно, только глупышка Мари еще хранила память о таких давних событиях.
– Ты была у Мишеля? – перевела речь Софья Петровна.
– Разве это нехорошо? – Мари смотрела на старшую сестру ясными глазами.
– Нет, почему же? Вы с ним почти свои.
– Но ты опять все наврала, – вспомнила Марья Петровна. – Мишель вовсе не ездит во дворец.
– Я никогда этого и не говорила, – спокойно ответила Софья Петровна. – Ты вечно что-нибудь нафантазируешь. Просто он ездит к Жуковскому.
– А кто он такой?
– Жуковский? Пишет стихи. – Более подробно Софья Петровна объяснить не могла.
– Вроде Пушкина, значит?
– Да. Только Жуковский гораздо важнее. Алексис говорит, что он облечен доверием императора… Что же рассказывал тебе Мишель?
– Разве все упомнишь! Ах, да! Он рассказывал мне про Демидовых. Как ты думаешь, нет ли там у него амура?
– А тебе что?
– Разумеется, ничего. Вот если бы я была музыкантшей…
– Кажется, все вы скоро помешаетесь на музыке, – возмутилась Софья Петровна. – Выдумаешь тоже! С такой красотой, с такой фигурой, моя девочка, ты будешь и так в золоте ходить… Надо только уметь.
– Вот ты меня и научи.
– Изволь! Если будешь меня слушаться и не влюбишься без спросу в какого-нибудь пустышку… Знаю я тебя, ветреная голова!
Мари мысленно проверила себя: не совершила ли она какого-нибудь промаха с Мишелем?..
– Кажется, приехал Алексис, – – сказала она, прислушиваясь.
Софья Петровна сделала недовольную гримасу.
– Ох, уж этот Алексис! Дослужится когда-нибудь до генерала в отставке, и на том кончится моя карьера. Смотри, детка, не повторяй моей ошибки.
В гостиную вошел Алексей Степанович. Он сочно расцеловал жену и чмокнул свояченицу в лоб.
– Где Мишель? – осведомился полковник.
– У Жуковского, – ответила Софья Петровна.
– А-а! – многозначительно протянул Алексей Степанович. – Высоко метит! А коли оперу свою напишет, тогда, пожалуй, в придворные артисты выйдет.
Мари слушала болтовню полковника без особого внимания: она ни разу в жизни не видела оперы и имела самое неопределенное представление о людях, которые эти оперы сочиняют. Впрочем, последние слова Алексея Степановича заставили ее насторожиться: Мишель может стать придворным артистом.
– А разве есть такие? – спросила она.
– Непременно есть, – отвечал полковник. – А бывали и такие, что сами плевали на королей и герцогов. Гению все простится! К Бетховену, например, коронованные особы на поклон ходили, даром что старик был совсем глухой.
Алексей Степанович излагал историю жизни великого музыканта, руководствуясь не столько фактами, сколько собственным вдохновением. Но именно эта вдохновенная импровизация поразила младшую дочь Луизы Карловны.
– А Мишель-то наш каков! – продолжал Алексей Степанович. – На днях он мне Пушкина стихи показывал, вроде как испанский романс… Стихи еще нигде не напечатаны, но сам Пушкин передал их Мишелю. Сочинит Мишель музыку, опять будут повсеместно петь. Да и с Пушкиным лестно теперь водиться. Не прежний вертопрах, а камер-юнкер высочайшего двора! И жена при дворе блистает. Сам государь император отличил ее среди многих придворных дам.
Софья Петровна слушала мужа, скрывая свои чувства. Уж очень что-то часто говорят про эту Пушкину. Младшая сестра смотрела на старшую сочувственно и готова была сама возненавидеть выскочку Пушкину. Разве не с Сонечкой говорил государь?..
– Ты думаешь, Алексис, что Мишель имеет виды на будущее? – спокойно спросила Софья Петровна. – Но когда же музыканты делали карьеру?
– А слава-то?! – воскликнул Алексей Степанович. – Славу ты в грош не ставишь?
Софья Петровна ничего не ответила.
У Жуковского попрежнему собирались поэты, литераторы, художники и музыканты. И сам Василий Андреевич был все тот же: верный слуга царю, когда бывал в императорских апартаментах, и любвеобильный друг искусства, когда принимал у себя друзей.
Глинка застал у поэта большое общество. Среди гостей шел оживленный разговор все о той же нашумевшей статье «Литературные мечтания».
– Так оскорбить священную память Карамзина! – желчно говорил князь Вяземский. – Где же предел дерзости? Хорошо еще, что помиловал борзописец «Историю государства Российского». Зато о прочих сочинениях великого мужа прямо сказано, что они умерли и никогда не воскреснут! Недоучившийся мальчишка призывает беречь от Карамзина наших детей, иначе, мол, Карамзин растлит их чувства приторной чувствительностью… – Вяземский оглядел слушателей. – Вот как действуют в словесности резвые молодчики! Они размахивают кистенем, а мы знай дивимся неслыханной дерзости, вместо того чтобы кричать «караул»… И вам, Василий Андреевич, досталось: кончился, мол, Жуковский!
– Мыши кота хоронят! – Жуковский улыбнулся и мягким движением расправил руки. – А не рано ли? Не семинаристы, собранные кутейником Надеждиным, будут вершить суд. А умен же старый словоблуд: выпустил молодца – круши, мол, все и вся, – но на всякий случай, чтобы не вышло неприятностей ни «Молве», ни «Телескопу», вписал в разбойную статью кое-какие благонамеренные тирады. – Жуковский обратился к Одоевскому: – Вы, Владимир Федорович, не знали ли в Москве этого Белинского?
– Нет, – отвечал Одоевский, – и признаюсь: с трудом могу говорить о статье, поскольку отпущена мне изрядная похвала. Хотя мог бы, конечно, и я возразить: изобразили меня ненавистником светского общества и ниспровергателем основ… Благодарю покорно!
– Да ведь и мне оказана милость! – воскликнул Вяземский. – Однако избави бог от этаких похвал!
Вяземский заговорил о необходимости объединения литературных сил. Он видел опасность в статьях «Молвы», рождающихся в Москве, и брезгливо морщился, вспоминая «Библиотеку для чтения», начавшую выходить в Петербурге. В журнале «Библиотека для чтения» подвизался профессор Сенковский, он же «барон Брамбеус», он же критик с шутовской кличкой «Тютюнджи-оглу». Сенковский, как и Фаддей Булгарин, возмущал Петра Андреевича Вяземского отсутствием всяких убеждений. Однако неизвестный критик «Молвы» отстаивал весьма определенные и бескомпромиссные убеждения. Именно в нем и чувствовал Вяземский опасного врага. Имя Белинского все чаще срывалось с его уст.
– А Пушкин… – Одоевский склонился к Глинке и продолжал с каким-то нерешенным для себя сомнением: – Пушкин, представь, перечитывает «Литературные мечтания» и допытывается у всех об авторе. А мне и право неловко: расхвалил московский критик мою повесть «Княжна Мими» и записал меня чуть ли не в якобинцы.
– Читал, – откликнулся Глинка. – Должно быть, по молодости погорячился критик «Молвы».
– А мне как быть? – продолжал Одоевский. – Задумал я повесть о Себастьяне Бахе, и, конечно, кое-кому из музыкальных богов не поздоровится. Но вдруг меня за то опять Робеспьером объявят?
Среди общего шума раздался голос Жуковского.
– Николай Васильевич! Ждем, с нетерпением ждем! – воскликнул он и пошел навстречу новому гостю.
В гостиную вошел молодой человек в щегольском платье, в ярком жилете. Он медленно обходил собравшихся, дружески здоровался со знакомыми и как-то не то строго, не то недоверчиво присматривался к незнакомым.
– Рекомендую вашему вниманию, Николай Васильевич, – обратился к нему Одоевский, знакомя с Глинкой. – Михаил Иванович Глинка, несомненно, найдет в вашем лице столь же бескорыстного ценителя его музыки, как и сам Михаил Иванович уже объявил себя поклонником вашего таланта.
Гоголь терпеливо выслушал витиеватую аттестацию, пристально посмотрел на Глинку.
– В доме графа Виельгорского мне не раз привелось слышать исполнение ваших пьес. Рад желанному знакомству. – В чуть-чуть прищуренных глазах Гоголя вспыхнули затаенные искорки смеха. – Теперь-то и возьму у вас справки, на которые так скупы ваши собратья музыканты.
Гоголя отвлекли. Посредине гостиной был поставлен небольшой стол и на нем две свечи под зелеными колпачками. Жуковский бережно положил на стол портфель, взятый им у Гоголя.
Гоголь раскрыл портфель, не торопясь достал рукопись, бросил быстрый взгляд на слушателей. Все было готово к чтению последних глав «Тараса Бульбы».
Человек с птичьим носом, с прищуренными глазами, читавший рукопись, казалось, ничего не делал для того, чтобы представить своих героев. Едва поведет бровью или сделает чуть заметное движение рукой, а сам сохраняет вид почти безучастного постороннего зрителя. Но персонажи повести уже сходят со страниц рукописи и облекаются в плоть и в кровь.
Ознакомительная версия.
