У реки стало холодно, и она плотнее закуталась в пальто. Водной поверхности она, однако, не могла разглядеть. Изредка только слышался всплеск и журчание рассыпающейся пеной волны. Река чернела, как и земля, но чернота ее не была такой глухой и мертвой.
«Через два часа я буду Дома. Криста не поверит своим глазам», — радовалась фрау Беата. Медленно, шаг за шагом брела она сквозь темноту, пугливо прижимаясь к ограде. Теперь она твердо знала, что доберется до дому. Нужно только запастись терпением.
Кругом стояла глубокая тишина: ни шагов, ни стука колес.
«А ведь я все-таки двигаюсь вперед. Подумать только!» — радостно отметила фрау Беата, убедившись после тягостного блуждания, что железная ограда свернула, наконец, в сторону. Над рекой простиралась широкая черная масса, это был Епископский мост. Здесь кончалась Платановая аллея. От моста до самой ратуши шли трамвайные пути. Но фрау Беата побоялась отдалиться от надежных железных прутьев и пересечь дорогу, чтобы дальше идти уже вдоль рельсов. «Я лучше поползу», — подумала она.
В это мгновение раздался вой сирены: воздушная тревога! Звуки сирены казались здесь резче и громче, чем в районе Дворцового парка. Одновременно завыла вторая сирена — подальше, на другом берегу. И вот уже прожекторы прорезали темное небо. Фрау Беата, к величайшей своей радости, разглядела темные облака в вышине, сплетенные верхушки деревьев, очертания высоких домов и остроконечных крыш. Конец этому страшному мраку! Различив искрящуюся голубую полоску, стлавшуюся по земле — это было закругление трамвайного пути, — она побежала в ту сторону и скоро почувствовала под ногами рельсы.
«Иду, иду, Криста. Радуйся, девочка. Через час я буду с тобою!»
Мимо нее пронесся военный автомобиль с притушенными фарами, и на мгновение он явственно увидела большой кусок трамвайного пути. Теперь она стала продвигаться быстрее.
Высоко в небе грохотали моторы. Внезапно сверкнула красная ракета, и зенитки вокруг города открыли огоны В воздухе свистели осколки снарядов. Фрау, Беата укрылась в подворотне.
«Да не оставит меня господь! А те-то, в камере семнадцать, — думала она, — сидят под запором, не защищенные от бомбардировки». Когда в Ткацком квартале, откуда она только что выбралась, раздался оглушительный взрыв, перед взором фрау Беаты мгновенно встали печальные глаза несчастной вдовы, у которой осталось только одно желание: еще раз увидеть сына, та несчастная писала ему на фронт: «Прострели себе руку, тогда тебя отпустят из армии, переведут в лазарет, и я буду приходить к тебе каждый день».
В швейной мастерской считали, что такое письмо означает для старушки смерть, неминуемую смерть. Они бы уже и гроша ломаного не дали за жизнь печальной вдовы.
Вдруг с резким, пронзительным, дьявольским свистом — таким резким, пронзительным, дьявольским, какого фрау Беата еще никогда не слышала, — пронеслась по воздуху бомба; она угодила в какой-то дом так близко, что фрау Беата громко вскрикнула. Через минуту языки яркого пламени, растворив мрак, осветили крыши и фронтоны. Черная ночь, казалось, перешла в мутный рассвет. Фрау Беата выбежала из подворотни и быстро, насколько позволяла ее тучность, зашагала к площади Ратуши. Мимо нее с грохотом и звоном промчались пожарные машины. Фрау Беата была счастлива, услышав снова шум и человеческие голоса.
Как раз в этот момент совсем близко упали две тяжелые бомбы. Треснули и зазвенели стекла, на землю со стуком посыпался кирпич. Фрау Беата вбежала в широкий подъезд, совершенно обессиленная продолжительной и быстрой ходьбой.
Там она оставалась долго.
Часы стали бить полночь. Первой подала голос церковь святого Иоанна — она отбивала резкие, быстрые удары. Затем торжественно зазвучал собор, за ним — святой Зебалдус и церкви святого Франциска, святого Варфоломея и святого Михаила, и наконец все часы стали бить вперемежку. Когда они кончили, звук курантов все еще дрожал в воздухе — святая Магдалина начала спокойно и терпеливо отсчитывать удары; казалось, она проспала и только сейчас очнулась. Зенитки все еще стреляли.
Огонь тем временем ослабел, шум моторов затих, и фрау Беата решилась снова выйти на улицу. Она шла уже два часа. На Вильгельмштрассе опять была полная темнота, и ей пришлось ощупью пробираться вдоль стен. Мимо, не заметив ее, хотя она едва не столкнулась с ними, прошли двое мужчин в тяжелых сапогах. Они спокойно обсуждали военные события, будто прогуливались среди бела дня.
— На Крите, — говорил один из них, — они выбрасывали целые отделения из самолетов прямо под огонь англичан.
— Что поделаешь, — низким басом отвечал другой, — без лишений и опасностей нет войны.
Топот тяжелых сапог затих.
Через площадь у епископского дворца фрау Беата уже протащилась с трудом. В это время был дан отбой.
«И откуда этот мерзкий асессор проведал, что я говорила с Кристой по-английски? — вспомнила она. — There are gentlemen in the air».
Она рассмеялась. Конечно, многие знают английский язык. И у гестапо есть повсюду уши, надо быть осторожней. И кому же это она сказала, что только безумец может спустя двадцать лет после мировой войны затеять новую войну? Она долго думала, ощупью, шаг за шагом пробираясь вперед. Наконец вспомнила, что как-то обронила такое замечание в разговоре с баронессой фон Тюнен. Баронесса фон Тюнен, образованная дама старинного дворянского рода! Придет же в голову подобная мысль! Дойти до такого фанатизма, чтобы забыть свое хорошее воспитание? Так или иначе, она решила впредь быть осторожнее в присутствии баронессы.
Наконец фрау Беата добралась до высоких лип; она узнала их даже в эту темную ночь. Под ними ей часто случалось оставлять автомобиль.
Она свернула на свою улицу. Но и здесь, где ей был знаком каждый дом, каждая ограда, каждый подъезд, все выглядело чужим, неузнаваемым. Она двигалась вперед, держась за решетку, и свистом позвала собаку. Почти в ту же минуту Нерон залаял; он выл от радости, пока она отпирала дверь.
Весь дом, погруженный в мрак и тишину, сразу наполнился шумом, голосами, мерцающим светом.
— Вот и я! — крикнула фрау Беата Кристе, которая с плачем бросилась к ней. — Ни о чем не спрашивай, дитя мое, я сама тебе все расскажу. Дай мне крепкого грога и сигару.
Фрау Беата лежала в кресле, курила свою черную сигару и прихлебывала горячий грог. Ей было немного стыдно перед Кристой и перед самой собой, ведь она вела себя не так храбро, как следовало бы. Так она, во всяком случае, считала. Дважды Криста приносила матери горячий грог, но он все казался ей недостаточно крепким.
X
— Через шесть недель!
— Как вы сказали, господин полковник?
— Через шесть недель! — с торжествующей улыбкой повторил полковник фон Тюнен.
— Я так удивлен, что не нахожу слов — воскликнул Фабиан, вскакивая с места. — Как раз поход против России я считал невероятно трудным и сложным.
Полковник фон Тюнен иронически рассмеялся. Он стиснул зубы, и лицо его выразило крайнюю решимость.
— Трудным? — сказал он смеясь. — Это будет молниеносная война, как с Польшей и с Францией, беспримерная в истории. Наши танковые корпуса неудержимо движутся вперед и уже оставили позади Смоленск. В наших руках миллионы отупевших пленных. Миллионы!
— Смоленск?
— Да, Смоленск?
И полковник сообщил, что гигантские армии — от Финляндии на севере и до Румынии на юге — наводнили Россию, чтобы уничтожить ее в ближайшие недели.
— Пятнадцатого августа наши войска войдут в Москву, тридцатого — в Петербург, — добавил он восторженно, и его светлые глаза засверкали. — Час тому назад мне об этом сообщил гауляйтер.
— Да, На этот раз мы идем напролом! — в полном упоении воскликнул Фабиан, готовый броситься в объятия Тюнена.
Полковник фон Тюнен поднялся и, поправляя портупею, торжествующе сказал:
— Тогда обманутая Россия рухнет как карточный домик — и войне конец.
— До сих пор все наши предсказания сбывались, господин полковник, — произнес Фабиан и наполнил рюмки ликером. — Еще рюмочку за победу!
— Ну, для одной рюмки время, пожалуй, найдется, — ответил полковник. — Мне надо организовать новый командный пункт. Сегодня ночью томми до основания уничтожили прежний. — Он щелкнул каблуками и вскинул вверх правую руку. — За величайшего полководца всех времен! — Потом опять щелкнул каблуками откланялся и вышел из кабинета Фабиана.
Фабиан остался в приподнятом, радостном настроении. Он упрекал себя в нетерпении и малодушии. Он не одобрял африканской и критской авантюр — слишком много крови стоили они, а военный союз с Италией с самого начала был ему не по душе. Но от солдат требуется терпение и покорность, говорил он себе. Теперь он понимал, что был не прав. Еще несколько месяцев, и война кончится!
