— Потому что… — Она умолкает. — Потому что ты счел бы, что это слишком опасно, что это угрожает нашему будущему, и сказал бы «нет».
Так ли это? Прежний Бучино, разумеется, отверг бы такую мысль. Но как поступил бы он новый, теперешний, я и сам не знаю, потому что она сделала выбор за меня.
— А Аретино? Он знает?
— Это он посоветовал мне пойти к турку. Он и так считает, что по праву ему принадлежит лишь одна гравюра. Без нас их не было бы вовсе.
Да, мой турок был прав: действительно, в Венеции есть люди, которым я по душе.
— Пожалуй, твоя мать не одобрила бы этого, — тихо говорю я.
Фьямметта пожимает плечами:
— Моя мать умерла в одиночестве, от дурной болезни. И все потому, что она всегда ставила дело выше сердечных чувств. Тебе повезло. Знаешь, за тебя Абдулла готов был выложить еще больше денег! Но, поскольку мы товарищи, я сказала ему, что ты не продаешься.
— О, благодарю тебя, Фьямметта Бьянкини! — говорю я, смеясь.
— Бучино… — Она накрывает мою руку ладонью. — Прости… Но я еще не все тебе рассказала.
Как? Неужели я и впрямь думал, что ее выпустят? Не придадут значения костям, забудут про книгу, закроют глаза на амулеты и зелья, на знаки и заклинания, заткнут уши, чтобы не слышать дьявольских сплетен? В действительности Коряга была виновна перед законом задолго до того, как ей предъявили обвинение в зале суда. Я не настолько глуп, не настолько ослеплен любовью, чтобы не понимать этого. Но ведь есть еще тысячи других, не менее виновных, чем она, которые мирно умрут в своей постели! Нет в христианском мире ни одного государства, где правосудие не было бы таким же ходовым товаром, как тюки шелка или женская невинность. Нужно лишь знать, какова цена и кому платить. Ни одного государства во всем христианском мире!
Но с Венецией, похоже, дело обстоит иначе.
Наша важная ворона говорит, что он сделал все, что мог. Так он уверяет мою госпожу, и она верит ему. По ее словам, ему не нужно было сообщать о том, что приговор огласили, просто он хотел заранее предупредить нас. Похоже, по этому делу были «прения», и если зелья и предсказания будущего сами по себе еще могли бы сойти всего лишь за отклонение от веры, то кости определили ее виновность. А еще то, что она открыто сносилась с проститутками и куртизанками. Впрочем, и это утверждение — из области слухов, а не доказанных фактов, так как она ничего не рассказывает и не выдает ничьих имен. Как и говорил Аретино, дело не в ее вине, а в том, что время сейчас неблагоприятное. Раз существует внешняя угроза, государство должно чувствовать себя неуязвимым изнутри. И все эти обстоятельства сложились так, что решение суда будет сурово и неизбежно. И решение, и окончательный приговор.
— Но тут он может вступиться — и вступится, Бучино. Это он мне твердо обещал. Ее не сожгут, слышишь? Ее не сожгут и не будут мучить понапрасну.
Не будут мучить понапрасну. И вот за это, по-видимому, мы должны быть благодарны. Будь проклято его самодовольное милосердие, будь проклята подлая праведность его правосудия! Ему еще повезло, что Корягу не освободили, иначе бы я попросил ее приготовить такое питье, от которого у него отвалился бы член, попробуй он в очередной раз им воспользоваться! Я так зол, что от злости у меня начинает раскалываться голова. А сейчас, когда он приходит, я должен притворно улыбаться и благодарить его за безграничное великодушие, за то, что без его заступничества мы бы ни за что не проникли за тюремную решетку.
Но все выходит совсем не так, как я ожидал.
На следующий вечер, уже перед наступлением сумерек, я первым забираюсь в лодку (кошелек надежно спрятан у меня на теле, под камзолом) и протягиваю Фьямметте руку, чтобы помочь ей взойти на борт, как я это обыкновенно делаю, дабы показать всем, что я — ее верный слуга. Но она улыбается и качает головой:
— Я не могу поехать с тобой, Бучино. Лоредан договорился, что к ней придет только один посетитель. И, сколько бы им ни заплатили, все равно пойдут кривотолки. Поэтому я не могу туда отправиться. Нет! — заглушает она мой протест в тот же миг, как он срывается с моих губ. — Нам не о чем спорить. Все уже решено. Это тебя ждут у ворот. Я буду ждать тебя здесь. Ну же, в путь!
Это не тот человек, которому я до сих пор ежедневно передавал свертки со съестным. Этот привратник усмехается при виде меня (наверняка есть миллион способов подшутить над карликом, который пришел навестить ведьму), но, похоже, не все люди, исполняющие низкую работу, сами становятся низкими, какая бы мысль ни мелькнула у него в голове, он оставляет ее при себе. Он проводит меня в маленький внутренний дворик, где меня поджидает другой человек, и тот ведет меня за какую-то дверь, и мы спускаемся по одному, второму, а затем еще и третьему маршу ступеней. Дневной свет, хотя бы скудно проникавший сквозь верхние окошки, по мере спуска меркнет. Там, глубоко под землей, царит вечная ночь. Внизу меня поджидает третий привратник. Он толст, как бочонок, а разит от него так же, как от узников, хотя скорее это вонь от кислого пива, чем от его собственного нечистого тела. Он глядит на меня как на таракана, пока я не выкладываю на стол кошелек. Тогда он высыпает его содержимое и делит монеты на три кучки. Три тюремщика — три кучки. Он пересчитывает монеты, потом с ухмылкой смотрит на меня:
— А где остальные?
Было время, когда детины его роста и толщины нагоняли на меня страх и силой кулаков, и тупостью мозгов. Но сейчас я никого не боюсь. Сейчас они для меня — всего лишь говорящие куски мяса. Да приберет Господь их души… если сумеет их найти.
— У тебя в заднице, — отвечаю я.
На миг он мрачнеет и издает рычанье, словно вот-вот размозжит мне голову об стену, но вдруг разражается смехом, подходит ко мне и хлопает меня по плечу, словно я его давно потерявшийся брат. Неожиданно он становится услужливым, предлагает вина, добывает откуда-то свечи и, ведя меня в камеру, несет табурет, чтобы мне не пришлось сидеть на холодном полу.
Я иду вслед за ним по черному коридору. Мы проходим мимо дверей десятка тесных камер, величиной каждая со свиной загон. Тусклое пламя от двух свечей тюремщика иногда выхватывает из темноты чью-то фигуру, скорчившуюся на полу, но лиц узников мне не видно. Вдруг звук моих собственных шагов начинает казаться мне куда страшнее, чем свирепый вид привратника. Тьма, зловоние, сырость. Боже мой, да как можно бояться смерти, если все это считается жизнью? Тюремщик отсчитывает двери, чтобы не ошибиться камерой, и ставит на пол свечи, чтобы отомкнуть замок.
Я захожу в камеру. Вначале мне кажется, что там никого нет. А потом, привыкнув к мраку, я различаю маленькую фигуру, сидящую на тюфяке в дальнем конце каморки, лицом к стене. Она… как мне ее теперь называть? Ведь она для меня больше не Коряга! Она, Елена, не поднимает головы и не оборачивается, когда я вхожу. Я смотрю на тюремщика, но тот лишь пожимает плечами, ставит рядом со мной табурет и одну из свечей, а потом с лязгом захлопывает за собой дверь. В замке громыхает ключ.
Я подхожу к ней ближе, ставлю свечу так, чтобы разглядеть ее лицо. Глаза у нее в жутком состоянии — это я вижу сразу. Они страшно распухли, один глаз почти заплыл, другой подергивается и гноится, она непрерывно моргает им.
— Елена?
Никакого ответа.
— Елена! Ты меня видишь? Я здесь. Прямо перед тобой.
Она наклоняет голову набок и слегка хмурится:
— А! Кто же это — дьявол или пес?
А поскольку мы никогда не были настолько дружны, чтобы смеяться над чем-нибудь вместе, на миг я пугаюсь, что это не шутка, а безумие.
— Нет, это я. Я, Бучино. — Я перевожу дух. — Помнишь?
Она прокашливается.
— Ну, тогда теперь тебе лучше носить белое и ходить прямо, иначе тебя можно принять за них обоих.
Тут я невольно разражаюсь смехом, но страх у разных людей проявляется по-разному. Откуда-то, наверное из соседней камеры, доносится звук глухого удара, а потом слышится женский стон.
— Ты… я… Как ты чувствуешь себя?
На ее лице появляется полуулыбка-полунасмешка. Каждую из этих гримас я видел раньше — уже тысячу раз, но почему-то сейчас у меня к горлу подкатывает ком.
— Я же ведьма, сам знаешь. Но почему-то не могу вылететь в окно, на свободу.
— Да… но здесь же нет окна, — возражаю я мягко.
Она нетерпеливо прищелкивает языком.
— Сама знаю, Бучино. Как же ты сюда проник?
— С помощью денег. Фьямметта обратилась за помощью к своей вороне, а потом мы подкупили стражу.
— А-а.
— Мы бы подкупили и судей… Ну, хотя бы попытались, чтобы они… Да только…
— Да только те — ни в какую. Да-да, я знаю. Они очень гордились собственной суровостью.
— Но в народе говорили, что ты им не уступала умом.
Она пожимает плечами:
— Она божилась, будто видела, как из моего окна вылезает пес-дьявол, но всем известно, что она дальше носа своего не видит, и на суде я это проверила. Она не смогла отличить судью от статуи, что стояла рядом с ним.
