По всему острову, прежде разметенному, с хорошо утоптанным плацем, посыпанным песком дорожкам, ведущим на раскаты и валы, теперь громоздились занесенные снегом штабеля трупов. Из огромных сугробов торчали руки и ноги мертвецов.
От приезжих не утаилось, что половина землянок пусты, потому как у дымоходов, на крышах, снег был чист — очаги не топились. Посланцы обменялись многозначительными взглядами, от которых у Мещеряка екнуло сердце.
С трудом пробравшись на конях, вязнувших по брюхо в сугробах, посланцы подъехали к атаманской избе. И поняли, что Ермака в крепости нет. Изба давно не топлена и угощения — такого обычного, когда гостей принимали в крепости, выставлено не было.
Разговор был коротким.
От имени Карачи казакам было предложено идти в поход вместе с татарами против Кучума. Переговоры вел Кольцо. Мещеряк только переводил. Сидя на месте Ермака, Иван Кольцо спросил напрямки:
— А жалование какое будет?
— Денег дадим! Много дадим! Довольный будешь! — ответили послы.
— А харчами?
— О, этого добра у Карачи полно.
— Значит, так, — стал загибать пальцы Кольцо, — десяток телег с хлебом — сюды, крупы, баранов...
Послы соглашались на все, обещая все прислать и немедленно.
— Вишь! — подмигнул Кольцо Мещеряку. — На все согласные — видать, прижали их казахские ханы.
— Известное дело, — согласился Яков Михайлов. — Небось, Кучумка им золотые горы пообещал, вот они с ним и стакнулись! А как побьют халы Карачу — так и Кучумку зарежут!
— Свободно! — засмеялся Кольцо. — Еще к нам приползет — обороны просить!
Мещеряк прикидывал и так и сяк, но выходило довольно стройно. По утверждениям послов Карачи, их хозяин вступил в смертельную вражду с Кучумом, потому что из Бухары вернулся племянник Едигера, законный наследник Сибирского ханства — хан Сеид, или, как звали его на сибирский манер, Сейдяк. Он пришел как мститель. Пришел как кровник Кучума, а Карача прежде служил Едигеру и, естественно, тут же поддержал Сейдяка.
Сейдяк присягал русскому Царю, считает себя подданным и данником Москвы, готов в любое время подтвердить свои клятвы присягой новому Царю московскому и всея Руси Федору Иоанновичу. Но сейчас на него навалился Кучум с наемной ратью казахской, которой обещана чуть не половина Сибирского ханства. Они идут с большим войском, в котором есть и пищали, и пушки, которых нет у Сейдяка и Карачи. Но самое главное, воины Карачи и Сейдяка не умеют с огненным боем обращаться.
— Нет! — сказал решительно Кольцо. — Обучать мы вас не станем! Вам только пищали дай! Вы тут такую войну подымете меж собою! Сами с огненным боем придем.
Уговаривались долго. Кольцо хотел взять пушки.
— Да чего там! — говорил он. — Отобьем ханов — и вернемся.
Но Яков Михайлов и Мещеряк пушек не дали. Сошлись на том, что каждый казак возьмет только ту пищаль или рушницу, которая принадлежит лично ему. И пойдут с Кольцом не половина гарнизона, а только его яицкие казаки, которые и кричали его атаманом еще в Кош-городке.
— Глупые вы! — сказал Кольцо. — Вам же их кормить вовсе нечем. А тут сразу на хорошие харчи люди придут. Сразу поднимутся!
— Нет! — твердо сказал Мещеряк. — Я своих людей, без Ермакова приказа, не дам! Вот вернется Ермак, тогда поглядим...
— Вот вернется Ермак, — сказал Кольцо, — а тут амбары все полны! Люди здоровы, и Сейдяк в покорности, как денежка на тарелочке! А? Худо ли? Тут и Ермак скажет: «Ай да Ваня! Вот как вывел!»
— Надо бы Ермака дождаться! — вздыхал Яков Михайлов. — Чтой-то у меня душа тревожится! Не верю я этим рожам косым да масленым! Какую-то кову они нам куют! Надоть Круг собирать.
Шумнули круг. Но казаки, заслышав, что Карача харчи обещал немедля прислать, тут же проголосовали за посыл Кольца с отрядом на подмогу Караче и Сейдяку.
— Ну вот! — сказал веселый Кольцо. — Круг — он всегда прав! Народу виднее, где правда, а где кривда. — И, уже садясь в сани, прощаясь с атаманами, сказал: — Ермак — старый! Вы от него страха набрались! Он все вздыхает — что да как. Семь, мол, раз-отмерь — один отрежь... Он да Старец его. Этот уж вовсе из ума выжил да с голоду ошалел. А я, братцы, никак не могу видеть казаков, от голода помирающих! По мне, уж лучше — в бою! В пытке — и то лучше! А здесь не могу — все таскаем своих, все таскаем! Я вот горы эти, из людей сложенные, видеть не могу! Я с ума сойду здеся!
Он обнялся со всеми, кто остался, простился с больными:
— Крепитесь, ребятушки! Мы тотчас, как до Карачи доберемся, все жалование вперед возьмем! И все хлебом да припасом крупяным! Дожидайте харчи! Держитесь! Скоро кулеш с бараниной исть будете!
Молча смотрели казаки, как по льду реки уходил отряд в сорок человек. Вот еще можно разглядеть выцветшие тумаки на шапках, вот поблескивают бердыши, вот видны еще фигуры, размахивающие руками, в такт лыжной ходьбе, а вот уже только точки... И нет их! Один снег слепит февральской белизною.
— Что-то не лежит у меня душа! — сказал Михайлову Мещеряк. — Надо Ермака дождаться!
Ермак примчался через пять дней. Старец послал ему вестника, как только явились послы Карачи. Но уж больно быстро Кольцо решение принял, быстро круг уговорил.
— Ах! — кинул шапку оземь старый атаман. -Опоздал! Ах, горе! А вы-то куда смотрели? — накинулся он на атаманов. — Вы же старше, вы же опытней!
— Да и Кольцо не дитенок! — отвечал Мещеряк за всех.
— Да как же не дитенок! Он сердцем чист! Душой горяч, а ум ом-то — младенец! И вы за ним! Да как же можно было на таковую службу казаков отправить, а заложников-аманатов у Карачи не взять!
— Дак ведь они в дружестве с нами... — прогудел Яков Михайлов.
— Да ты чо, забыл: с басурманом дружись, а за саблю держись! Что ж вы натворили!
— Да что ты казнишься-то так, батька!
— Да как же не казниться? Басурман в крепость допустили — чтобы они все наше нынешнее художество сосчитали! Аманатов не взяли! Отправили Кольца, а куда? Где нонь Сейдяк стоит? Ай, беда!
— Да что ты убиваешься так! — утешал Ермака Мещеряк. — Может, еще и обойдется! Навроде послы были степенные, дружественные...
— Да нечто можно на войне на авось полагаться? Погубили вы Кольца! Сколь дней его нет?
— Да скоро неделя.
— Что, Сейдяк за двести верст кочует? Может, больше? Где от Кольца вестник?
— Батька! — сказал Яков Михайлов. — Моя вина. Пусти меня с казаками, я по следам разыщу. Разведаю!
— Не смей никуда из крепости ходить. Все, что я привез, весь припас — поделить! Казакам дать подкормиться. В караулах стоять недремно. Ой, чует мое сердце — беда грядет!
Но Яков Михайлов ушел в разведку с десятком казаков ночью. Ушел — и не вернулся.
На третий день после его ухода Ермак приказал нее припасы, пушки, пищали, всех казаков и стрельцов подымать — грузить на собачьи запряжки, на сани, и перевозиться в Кашлык.
— Померзнем в Кашлыке-то, — засомневался Мещеряк.
— Пусти казаков вперед — пущай бани топят. Хорошо, Господь надоумил: Кашлык, Сибирь-город, мы поновили да дров хоть заготовили! Как чуял я — тамо нам оборону держать! На Карачин-остров у нас и людей не хватит. А острожек в Каш лыке помене, может, отстоимся...
Два дня спешным порядком перетаскивались с Карачина-острова в Кашлык. Даже несколько оставшихся к живых стрельцов помогали через силу. Мещеряк уходил последним. Он забежал в Ермакову землянку:
— Батька! Все! Уходим!
Ермак сидел на пустой лавке. В распахнутую дверь ярко плеснул солнечный свет. И Мещеряк увидел, что у атамана лицо мокро от слез.
— Ах, Кольцо, Кольцо! — шептал атаман. — Детская душа! Бесталанный ты мой!
В политике не бывает ни чужих, ни своих, говорят даже, что не бывает друзей и врагов, а есть выгодные союзники и не выгодные...
В этом смысле Карача хана Кучума был настоящим политиком. В свое время он был царедворцем и приближенным Едигера. Когда Едигер пал, с ним погибли многие его сторонники, не говоря уже о родичах, которые истреблялись поголовно. Карача уцелел. И не просто уцелел, но сохранил должность. Может быть, поэтому история не сохранила его имя. Он был не человек, а должность! Потому должность и стала его именем. И друзья и враги звали его «Карача», и когда произносили это слово, то сразу понимали, кого имеют в виду. А как звали его родители, никто не помнил, да иногда дела его были таковы, что сомневались -а были ли у него родители, не прямо ли из мрака преисподней явился этот человек?
Он был политик. И для него было неважно все: клятвы, обещания, совесть и прочие сильно мешающие «глупости». У Кучума он заслужил доверие своей преданностью — тем, что бестрепетно вырезал всех своих прежних товарищей, с которыми служил у Едигера. Он пользовался особым доверием Бухары как ревностный последователь ислама и насаждал его среди остяков и вогуличей с рвением, достойным всяческой похвалы в мусульманском мире.
