В этот день три русских крестьянина напугали весь обоз, но едва только собралось несколько пехотинцев, как крестьяне скрылись, разграбив предварительно два генеральских экипажа.
Император был погружен в чтение депеш из Франции, а мы все радовались письмам, полученным от близких. В Париже были обеспокоены перерывом в получении сообщений из армии, но далеко не представляли себе наших бедствий. Память о прошлых походах императора поддерживала веру и внушала такое спокойствие, что наше долгое молчание произвело гораздо менее глубокое и неприятное впечатление, чем можно было опасаться.
Император поручил мне отправить в Париж Анатолия Монтескью, адъютанта князя Невшательского, чтобы передать императрице его сообщение на словах. Его цель заключалась в том, чтобы при помощи подробного рассказа этого офицера подготовить настроение к бюллетеню, составлением которого он был занят после перехода через Березину.
Император по-прежнему издевался над похищением министра полиции и префекта полиции. Парижские депеши снова дали пищу для разговоров по поводу дела Мале. Император, казалось, был очень доволен общественными настроениями после этого заговора, в частности во время перерыва в получении сообщений из армии. Он был удовлетворен также всей работой администрации, словом, всеми делами, и говорил об этом князю Невшательскому, который в тот же вечер передал это мне.
Император продолжал заниматься знаменитым бюллетенем. Он по-прежнему не хотел скрывать ни одного из постигших его бедствий, дабы они произвели свое действие еще до его приезда, а потом, как он говорил, его присутствие успокоит и ободрит всех. Чем больше были эти бедствия, чем больше они росли с каждым днем, с каждым нашим шагом, тем более необходимым становилось его возвращение во Францию. Вечером он вызвал меня и говорил со мной в этом духе, повторив мне то, что я уже знал от князя Невшательского.
— При нынешнем положении вещей, — сказал он. — я могу внушать почтение Европе только из дворца в Тюильри.
Однако, когда я по обыкновению высказал несколько замечаний, он заявил, что армия, вне всякого сомнения, займет позиции в Вильно и расположится там на зимние квартиры. Он рассчитывал выехать в течение ближайших 48 часов, как только вступит в контакт с войсками, подходившими из Вильно, и армия, следовательно, не будет больше, по его мнению, подвергаться никакому риску. Он торопился уехать, чтобы опередить известие о наших несчастьях. Надо сказать, что о них по большей части даже не знали. Вера в гений императора и привычка видеть, как он торжествует над самыми трудными препятствиями, были так велики, что общественное мнение в то время скорее преуменьшало, чем преувеличивало наши беды, сведения о которых дошли до него.
Император торопился ехать, рассчитывая, что пути сообщения сейчас, в первый момент после переправы, будут более свободными и более надежными, чем несколько дней спустя, так как русские партизаны не успели еще попробовать делать налеты на наши тылы, а они не преминут это сделать, когда армия будет располагаться на новых позициях. Он разрешил мне заняться некоторыми необходимыми приготовлениями, чтобы ничто не задерживало его отъезда, как только он будет решен.
Затем император спросил меня, кому, на мой взгляд, он должен передать командование армией: вице-королю или Неаполитанскому королю. Как и при прежних разговорах, я еще раз сказал, что вице-короля, по-видимому, больше любят в армии и больше доверяют ему; хотя все безусловно отдают должное редкой храбрости Неаполитанского короля, но, по общему мнению, будучи героем на поле битвы, он не имеет ни той силы воли, ни того чувства порядка и той предусмотрительности, которые одни только могут спасти остатки нашей армии и реорганизовать ее; не забывая его заслуг под Москвой и во многих других случаях, его упрекают в том, что он опьяняется славой, подстрекал его величество вступить в Москву и погубил многочисленную и прекрасную кавалерию, с которой мы начинали кампанию; сейчас речь идет уже не о том, чтобы атаковать неприятеля; сейчас надо вдохнуть жизнь в армию, чтобы реорганизовать ее и остановить неприятеля.
Император, казалось, нашел мои рассуждения справедливыми. Он разделял общее мнение о короле, но заметил, что его ранг не позволяет поставить его под начальство вице-короля. Он вынужден поэтому отдать предпочтение королю, который покинул бы армию, если бы командование было передано принцу Евгению. Он добавил, что такого же мнения держится и князь Невшательский, которого он оставит королю, чтобы управлять всеми делами; князь предпочитал короля потому, что его ранг, возраст и репутация будут внушать больше почтения маршалам, а его известная всем храбрость тоже кое-что значит, когда имеешь дело с русскими. Некоторые другие соображения императора, которые он высказывал мне раньше и которые я вспомнил, потому что мы снова коснулись их во время теперешнего разговора, привели меня к выводу (или по крайней мере мне показалось), что он предпочитает предоставить своему шурину честь собирания армии и не хотел бы, чтобы в глазах армии и всей Франции его пасынок имел лишнюю заслугу. Это своего рода недоверие к близким и вообще ко всем, кто приобрел личный авторитет, было всецело в духе императора и уживалось с его характером.
После этого он вновь заговорил о том, кого возьмет с собой. Его выбор ограничился немногими: я должен был ехать с ним, герцог Фриульский и граф Лобо — следовать за ним, впереди должен был ехать польский офицер Вонсович, проделавший всю кампанию и доказавший свою отвагу и преданность. Остальные адъютанты императора и офицеры генеральского двора должны были постепенно нагонять его. Каждую неделю князь Невшательский должен был посылать ему двух из своих офицеров для поручений. Эскорт должен сопровождать его только до Вильно; он будет выделен неаполитанской кавалерией, прикомандированной к дивизии Луазона. После Вильно он будет путешествовать под моим именем герцога Виченцского.
Я передал на наши посты соответствующие приказания, якобы для обеспечения поездки офицеров, посылаемых с депешами, но наши войска вскоре дезорганизовали подготовленные подставы, и пришлось отправить вперед несколько наших экипажей с подходящими лошадьми. Мы находились в таком положении, когда из самых ничтожных мелочей могли возникнуть, пожалуй, непреодолимые препятствия, если только все не было предусмотрено заранее. Дело доходило до того, что мы не могли бы воспользоваться нашими подставами и ехать рысью по дороге, представлявшей собою сплошной лед, если бы я еще в Смоленске не спрятал под замок мешок угля для изготовления подков нашим лошадям.
Мороз был такой, что даже у кузнечного горна рабочие работали только в перчатках и не реже, чем раз в минуту, растирали себе руки, чтобы не отморозить их. По этим подробностям, которые при всяких других условиях не имели бы никакого значения, можно судить о происхождении наших бедствий и обо всем том, что надо было бы предусмотреть, чтобы предотвратить их. Наши бедствия в значительной части надо приписать именно этим причинам, а не изнурению и нападениям неприятеля.
Император был очень доволен сообщением герцога Бассано о тех маневрах, которые он только что предписал князю Шварценбергу, и в общем был удовлетворен всеми действиями и распоряжениями министра во время перерыва сообщений, но отнюдь не с такой благосклонностью он говорил о его действиях и распоряжениях по поводу наборов в Польше. В этом отношении он сильно жаловался на г-на де Прадта и всех его агентов в Вильно и Варшаве. Обещанные польские казаки не были даже набраны, и за это император особенно упрекал его, так как отсутствием этой легкой кавалерии он во всеуслышание объяснял все свои неудачи после Смоленска. Чувствуя потребность излить свое недовольство, он вновь вспомнил, как Турция заключила мир, а Швеция вступила в союз с Россией.
Сообщения из Франции были зато подлинным утешением для него; император говорил о них с большим удовлетворением и очень расхваливал поведение императрицы, ее такт, привязанность, которую она проявляет к нему, и т. д.
— Теперешние трудные обстоятельства, — говорил он, — воспитывают ее ум, дают ей уверенность в себе и авторитет, который обеспечит ей привязанность нации. Именно такая жена была мне нужна — нежная, добрая, любящая, как все немки. Она не занимается интригами; она любит порядок и занята только мною и своим сыном.
О великом канцлере и о министрах он также отзывался с большой похвалой.
4-го ставка была в Бенице, а 5-го — в Сморгони, где императора ожидали один из членов виленского правительства и адъютант императора граф ван Хогендорп, губернатор Вильно. Император поговорил с ними и тотчас же отправил их обратно.
Затем он вызвал меня и продиктовал свой последний приказ:
