Когда графиня ушла, он позвал слуг, чтобы те унесли остатки еды. Потом, следуя наказам графини, принял ванну, оделся в халат (в гардеробе почему-то оказались одни только халаты) и стал ждать своего часа. Время проходило в каком-то странном полузабытьи. Он сидел и ждал, не смея думать о том, что с ним станет, когда он откроет заветную дверь в опочивальню. Наконец наступило десять часов — время, когда государыня укладывается в постель. Он вспомнил предупреждение графини — заходить в опочивальню только после императрицы, посидел «для верности» еще с четверть часа и наконец решился.
Приблизившись к двери, он трижды перекрестился, подождал, прислушиваясь. Из спальни не доносилось никаких звуков. Боясь, как бы дверь не скрипнула, он тихонько потянул ее на себя. Она подалась свободно, и он сразу увидел ее, свою государыню. Государыня не спала, она тоже ждала этого часа, сидя на краю приготовленной кровати, ждала с распущенными волосами, в пеньюаре, открывавшем белую шею, высокую грудь. Увидев его, она сделала к нему несколько шагов и вдруг как-то странно качнулась, словно собиралась упасть. Он кинулся к ней и едва успел ухватить за талию, как почувствовал на шее ее мягкие руки, увидел рядом со своим лицом ее красные, ждущие поцелуя губы. «О Боже, — взмолился он, — дай рабу твоему силы!»
3
Открытие мирного конгресса было назначено на 27 июля. В этот день жители Фокшан еще с утра высыпали на улицу, надеясь увидеть редкое зрелище. И они не ошиблись в своих надеждах. Дом, выделенный для конгресса, был украшен разноцветными флагами. У подъезда стоял почетный караул. Начищенной медью сверкал военный оркестр.
Первыми у здания показались русские уполномоченные. Орлов и Обресков ехали в большой карете, впряженной в шестерку белых рысаков. Впереди кареты гарцевал гусарский отряд, за которым шли строем 150 пажей, одетых в роскошные одежды. Позади главной кареты следовали еще четыре парадных экипажа с двумя парами лошадей каждая.
Делегация турок выглядела скромнее. Главный уполномоченный Осман-эфенди ехал верхом, имея при себе 60 человек свиты. На нем был зеленый кафтан, подбитый горностаем. Одежда простая, будничная. Собственно, так оно и должно было быть. Все-таки не на торжества человек ехал, а униженно торговаться с победителями о цене за установление мира.
На первом заседании условия мира не рассматривались. Была только достигнута договоренность относительно продления срока перемирия до 21 сентября, после чего уполномоченные разъехались по своим резиденциям. Условия сторон были выставлены только на втором заседании, и, как только это было сделано, сразу же начались жаркие споры.
Русские уполномоченные требовали независимости татар, вознаграждения за военные издержки, свободного плавания русских кораблей по всем морям, принадлежащим Турции, распространения на русские торговые суда привилегий, которыми пользовались суда других дружественных с Портой держав.
Турки встретили эти требования многословным потоком возражений. Особенно их взбудоражило предложение о предоставлении независимости татарам. Осман-эфенди спорил так, что весь раскраснелся. Он говорил много, до изнеможения. Он уверял, что сделать татар независимыми от Оттоманской империи никак нельзя, потому что этому препятствуют религиозные причины. Татары, говорил он, принадлежат к секте суннитов, которая признает султана калифом или преемником Магомета. Если крымский хан потеряет зависимость от султана, татары должны будут признать его вторым приемником Магомета, чего религия мусульман допустить никак не может. Когда же эти доводы были отвергнуты, Осман-эфенди вдруг принялся ни с того ни с сего хулить татар, заявляя, что с таким народом, как они, русским лучше не связываться.
— Татары, — с самым серьезным видом говорил он, — по личным своим качествам не заслуживают никакого уважения. Порта тратит на них ежегодно от шестисот до семисот мешков пиастров и была бы рада избавиться от них, если бы не эти самые религиозные принципы…
Осман-эфенди кончил свою речь предупреждением: если Россия будет настаивать на независимости татар, Турция снова начнет войну. Его угроза, однако, никого не напугала. В ответ Орлов заявил, что независимость Крыма и татар есть непременное условие, которого требует Россия, а если Турция не согласна на это, то прочие пункты даже не будут представлены к обсуждению.
Заседание закончилось вечером. Вернувшись в свою резиденцию, Орлов сразу же послал за Румянцевым.
— Чем порадуете? — спросил Румянцев, входя к нему.
— Пока ничем.
Он коротко рассказал о ходе заседания, о неуступчивости турок. Румянцев Высказал предположение, что турки, по-видимому, чувствуют за спиной поддержку великой державы, а может, даже двух.
— Как бы там ни было, — мрачно сказал Орлов, — вам придется возобновить кампанию. Турок могут образумить только пушки.
Такая перспектива Румянцева не устраивала. Легко сказать: возобновить кампанию, но оправдаются ли возлагаемые на нее надежды? Он отвечал, что армия находится в крайне трудном положении: в полках масса больных, не хватает снаряжения, продовольствия, многие солдаты разуты, одежда на них истлела. Прежде чем приступить к новым решительным действиям, необходимо переобуть, переодеть армию, снабдить ее достаточным количеством боеприпасов, продовольствия и фуража, пополнить рекрутами.
— Я доложу о ваших нуждах императрице, — сказал Орлов. — Думаю, вы уже в скором времени получите все необходимое.
Они расстались как люди, не до конца понявшие друг друга. Орлов остался в Фокшанах, а Румянцев выехал к себе в Яссы. «Граф явно торопится, — думал дорогой фельдмаршал. — И напрасно торопится. Мир на скорую руку не делается. Тут нужно терпение».
Румянцев занялся подготовкой армии к военным действиям и в Фокшаны более не ездил. О ходе переговоров он узнавал теперь по коротким запискам Обрескова. А вскоре Обресков явился в Яссы сам. Он сообщил, что из-за неуступчивости турок конгресс пришлось закрыть без принятия каких-либо решений.
— А где граф Орлов? — спросил Румянцев.
— Выехал в Петербург, у него обнаружился какой-то недуг… А я, как видите, снова прибыл в ваше распоряжение, — добавил он таким тоном, который означал: мол, может быть, и надоел вам, а ничего не поделаешь, извольте принять и кормить.
4
Обресков был не прав, полагая, что Орлов выехал в Петербург по причине обнаружившегося вдруг недуга. Его взбаламутило письмо, полученное им из Петербурга от его доверенного. В письме сообщалось, что при дворе произошли некоторые нежелательные перемены, что фаворитом императрицы стал некто Васильчиков и что граф Панин ходит теперь «полным козырем» и прочие враги его сиятельства тоже, и что надобно по сим соображениям его сиятельству возвращаться незамедлительно…
Вот что на самом деле заставило графа рвануться дамой. Если он и испытывал недуг, то не физический, а тот, что давил душу. Он оставил в Фокшанах свой великолепный обоз, помощников, прислугу, личную охрану — оставил все и выехал на почтовых с одним только адъютантом. Куда девалась прежняя веселость! Лицо осунулось, улыбка более не трогала его губы. Почти всю дорогу он ехал молча, либо не слыша, либо не желая отвечать на редкие вопросы адъютанта. Одно только слово вылетало из его уст: «Скорее!» На почтовых станциях он отказывался от горячей пищи только потому, что не желал терять времени. Ел всухомятку. А про отдых и говорить нечего: он требовал ехать днем и ночью, и если ему когда и удавалось на часок заснуть, то только в экипаже на ходу.
Более двух тысяч верст проехал он таким образом: Москва была уже позади. До Петербурга оставалось каких-нибудь двести-триста верст, как вдруг на одной из станций к нему подошел незнакомый полковник и сообщил, что лошади его сиятельству для поездки в Петербург даваться более не будут, ее Величество приказала ему вернуться в Москву или ехать в любое из своих имений, появляться же в Петербурге запрещено.
— Не может сего быть! — вскричал Орлов. — Сие заговор моих врагов!
— Я имею собственноручный рескрипт императрицы, — отвечал полковник. — Извольте оставить тарантас и пройти в приготовленную для вас комнату.
Орлов подчинился требованию. Но он не желал, не мог подчиниться запрету ехать в Петербург. Он был уверен, что это дело рук Панина, стоит ему только сказать слово самой государыне, и все станет на место. Он умолял полковника разрешить ему продолжить путь, а когда это не подействовало, стал угрожать. Полковник, однако, с достоинством выдержал натиск.
— Если вы уверены, что это козни ваших врагов, — сказал он, — напишите государыне. Я готов повиноваться любому ее решению.
Орлов ухватился за эту мысль и тотчас настрочил длинное письмо. Он просил государыню, если ее сердце еще не остыло к нему, дозволить хотя бы на минуту прибыть к ней, пасть к ее ногам и развеять сомнения…
