Самым впечатлительным в этой банде был, конечно, Ермаков. Он сначала быстро захмелел и все порывался что-то сказать:
— …Я никогда! Слышь, господа! Я никогда не пр — ращу себе…
Дальше язык не поворачивался.
Потом он стал трезветь. И уже не пытался высказаться по поводу того, что он «никогда себе»… А молча с подозрением всматривался то в одного, то в другого собутыльника. Но больше всего присматривался к Юровскому. Тому явно надоело такое внимание, он резко вскинул свою вихрастую голову:
— Ты чего, друже, присматриваешься?
— Да вот никак не уразумею, неужели ты в Государя?.. А потом в наследника? И рука не дрогнет?
— Не дрогнет. Не переживай. Настанет час, и ты увидишь.
Юровский храбрился перед товарищами, а на самом деле он уже сейчас чувствовал, как судорога сводит ему правую — руку. Ту самую, которой он должен будет застрелить сначала Государя, а затем и Наследника. Тайком от пьяной братии он с силой сжимал и разжимал кулак под столом, боясь, что и в самом деле руку может свести судорога в самый неподходящий момент. И это стало его глав ной заботой — не подкачать в самый страшный момент. Он весь сосредоточился именно на этом, если не считать раздражающих, внимательно — насмешливых, выражавших порой недоумение и страх глаз Ермакова.
— Ты, Ермак!.. — нарочито развязно обратился он к товарищу. — У тебя что, очко заиграло? Так скажи. Я те не принуждаю. Мож пойти пощупать одну из княжон. Шоб руки потом не дрожали! Га — га — га!.. Потом всю жись будешь хвастаться — царскую княжну щупал…
Ермаков отвел глаза, закурил цигарку и вышел вон.
Юровский дал отбой пьянке и велел всем выйти проветриться и собраться с духом. Сам с Никулиным пошел проверять наружную охрану.
За дверью караульного помещения на кушетке лежал Ермаков, упершись недвижным взглядом в потолок. Губы его беззвучно шептали что‑то.
— Ты не молитву ли творишь, друже? — Юровский играл под украинца и частенько свою речь пересыпал словами украинской мовы. — Та чи ты злякавски?..
Ему смешочки, а Ермакову было не до шуток. Ему и в самом деле было плохо. Мугило после выпитого. Голова шла кругом и казалось, что потолок валится на него. Потолок и стена, якобы, на которой портрет царя во весь рост. Откуда взялась та стена из зала суда, где ему лепили двадцать лет каторги за убийство полицейского в драке возле пивной в Питере. Огромный, во всю стену портрет. Царь на нем в золоченом мундире, с лентой через плечо, в высоких начищенных до блеска сапогах. Бравая выправка и нафабрены усы вразлет. Вот именно такой, только нарисованный, все валится и валится на него вместе со стеной. Вот сейчас накроет его, и он задохнется под ним. Уже заранее не хватает воздуха, уже заранее давит грудь и хочется кричать, позвать на помощь. А на помощь, он знает, никто не придет. Вокруг него пляшут и корчат рожи гад Юровский, подонок Медведев и выгнутый в пояснице Ваганов. Немцы и австрияки в штопаных гимнастерках. У них у всех глаза навыкате и отвратные рожи. И царь стоит между ними. У него спокойное лицо и слезы на глазах. Из‑за плеча его выглядывает худенький мальчик. Это еще кто? Ах, да! Это же Наследник. Бледный болезненный мальчик. Этого‑то за что?..
— Этого‑то за что? За что мальчонку? — Ермаков вскочил на лежанке, огляделся. Никого вокруг. За дверью на улице кто‑то громко кашляет. Тусклая лампочка под потол ком. И нет портрета царя во весь рост. В проеме двери нарисовался Юровский — Бледный, осунувшийся. Не смотрит в глаза. «Затеяли, гады!» — проносится в голове Ермакова. Но тут же он чувствует, как больно стиснул ему руку Юровский.
— Вставай. Пора…
Как происходило убийство и как потом заметали следы, известно всему миру из документов следствия:
«…Юровский проник в комнаты, занимаемые членами Царской семьи, разбудил их и всех, живших с ними, и сказал им приготовиться следовать за ним. Предлогом выставил то, что должен их увезти, потому что в городе мятежи и что пока они будут в большей безопасности в нижнем этаже.
Все в скором времени готовы и, забрав с собой несколько мелких вещей и подушки, спускаются по внутренней лестнице, ведущей во двор, через который входят в комнаты нижнего этажа. Юровский идет впереди с Никулиным, за ними следует Государь с Алексеем Николаевичем на руках; Государыня, Великие Княжны, д — р Боткин, Анна Демидова, Харитонов и Труп.
Узники остановились в комнате, указанной им Юровским. Они были уверены, что пошли за экипажам, или автомобилями, которые должны их увезти, и, ввиду того, что ожидание продолжалось долго, потребовали стульев. Их принесли три. Цесаревич, который не мог стоять из‑за своей больной ноги, сел посреди комнаты. Царь сел слева от него, д — р Боткин стоял справа, немного позади. Государыня села у стены (справа от двери, через которую они вошли), неподалеку от окна. На ее стул, так же как и на стул Цесаревича, положили подушку. Сзади нея находилась одна из ея дочерей, вероятно, Татьяна. В углу комнаты, с той же стороны, стояла Анна Демидова, у которой оставались в руках две подушки. Три остальные Великие Княжны прислонились к стене в глубине комнаты; по правую руку от них, в углу, находились Харитонов и старый Труп.
Ожидание продолжается. Внезапно в комнату возвращается Юровский с семью австро — германцами и двумя своими друзьями — Ермаковым и Вагановым, заправскими палачами чрезвычайки. С ними находится Медведев.
Юровский подходит и говорит Государю: «Ваши хотели вас спасти, но это им не удалось, и мы принуждены вас казнить». Он тотчас поднимает револьвер и стреляет в упор в Государя, который падает, как сноп. Это сигнал к залпу. Каждый из убийц знает свою жертву. Юровский взял на себя Государя и Цесаревича. Для большинства заключенных смерть наступила почти немедленно, однако Алексей Николаевич слабо застонал. Юровский прикончил его выстрелом из револьвера. Анастасия Николаевна была только ранена и при приближении убийц стала кричать; она падает под ударами штыков. Анна Демидова тоже уцелела, благодаря подушкам, за которыми пряталась. Она бросается из стороны в сторону и, наконец, в свою очередь падает под ударами убийц.
Когда все было кончено, комиссары сняли с жертв их драгоценности, и тела были перенесены на простынях при помощи оглобель от саней до грузового автомобиля, ожидавшего у ворот двора между двумя дощатыми оградами.
Приходилось торопиться до восхода солнца. Автомобиль с телами проехал через спавший город и направился к лесу. Комиссар Ваганов ехал впереди верхом, так как надо было избегать встреч. Когда уже стали приближаться к лесной поляне, на которую направлялись, он увидел ехавшую ему навстречу крестьянскую телегу. Это была баба из села Коптяки, выехавшая ночью с сыном и невесткой для продажи в городе своей рыбы. Он немедленно приказал им повернуть обратно и вернугься домой. Для большей верности, сопровождая их верхом, он ехал рядом с телегой и запретил им, под страхом смерти, оборачиваться и смотреть назад. Все же крестьянка успела мельком увидеть большую темную массу, двигавшуюся позади всадника. Вернувшись в деревню, она рассказала о том, что видела. Под влиянием любопытства крестьяне отправились на разведку и натолкнулись на цепь часовых, расставленных в лесу.
Между тем после больших затруднений, так как дорога была очень плоха, грузовик доехал до лесной поляны. Трупы были сложены на землю и частью раздеты. Тут комиссары обнаружили большое количество драгоценностей, которые Великие Княжны носили спрятанными под своей одеждой. Они тотчас ими завладели, но в спешке уронили несколько вещей на землю, где их затоптали. Трупы были затем разрезаны на части, положены на большие костры.
Для усиления огня в них подлили бензина. Части, наименее поддающиеся огню, были уничтожены при помощи серной кислоты. В течение трех дней и трех ночей убийцы делали свою разрушительную работу под руководством Юровского и двух его друзей — Ермакова и Ваганова. Из города на поляну было привезено 175 килограммов серной кислоты и более 300 литров бензина.
Наконец 20 июля все было кончено. Убийцы уничтожили следы костров, и пепел был сброшен в отверстие шахты или разбросан вблизи опушки, дабы ничто не обнаружило того, что произошло.
…После преступления Юровский подошел к Медведеву и сказал: «Оставь на месте наружные посты, а то как бы народ не взбунтовался».
Этими словами Юровского, понимающего настоящую цену злодеяния, можно и закончить описание убийства века, организованного и исполненного с неимоверной варварской жестокостью людьми, именующими себя избранной нацией. Это еще один и, вероятно, не последний урок всему человечеству — ни одно доброе дело не остается безнаказанным. А зверски циничную формулу, главный постулат иудейской морали, — «Что можно нам по отношению к другим, того нельзя другим по отношению к нам» — никогда, ни на секунду нельзя забывать, держать в уме, сердце, в душе, днем и ночью, в любой ситуации. Как заряженный пистолет под подушкой. Если человечество имеет еще хоть каплю чувства собственного достоинства.
