— Господин генерал, может быть, к ружью ещё патронов добавить, для комплекта? — спросил Мрняк.
— Не надо. — Корнилов покачал головой. — Я не уверен, что из этой дубины вообще можно стрелять.
Мрняк засмеялся — шутка ему понравилась.
— При желании, господин генерал, стрелять можно даже из пальца, — сказал он.
Францишек Мрняк, несмотря на то что по его шее может заплакать австрийская верёвка, решил всё-таки бежать с Корниловым. На прощание он написал письмо отцу, в котором хвастливо заявил, что собирается утечь на восток вместе с «одним русским генералом». Письмо Францишек перечитал несколько раз, сделался грустным, запечатал послание в конверт и положил в тумбочку. Когда будут уходить, он заберёт его и по дороге бросит в почтовый ящик.
Но то ли природная забывчивость была тому виной, то ли спешка, то ли ещё что-то произошло, но, покидая казарму, Мрняк забыл письмо в тумбочке. Фраза насчёт того, что он собирается бежать с «одним русским генералом», стала ключом ко всему происходящему.
Ясным утром Мрняк вошёл в каморку, где стояла кровать генерала, огляделся, словно за ним мог войти кто-то ещё. Вытащил из кармана часы.
— Вы готовы, господин генерал?
— Я всегда готов, — с нотками некого раздражения, — надоело ждать, — ответил Корнилов.
— Сегодня — очень удачный день для побега, — сообщил Мрняк. — Доктор Клейн отбыл в Вену, половина охраны — в увольнении...
— Я готов бежать хоть сейчас. Хоть сию минуту.
В каморку генерала заглянул Цесарский. Увидев ожившее лицо Корнилова, он всё понял.
— Я сейчас, — поспешно пробормотал Цесарский, — я сейчас... Только приведу Веселова.
На улице продолжало ярко светить солнце, пели птицы. Дышалось легко. Неужели спёртый дух этой жалкой каморки скоро забудется и вообще всё останется позади? Корнилов почувствовал, как у него обрадованно дрогнуло лицо.
Во дворе госпиталя тем временем выстроилась группа пленных, через несколько минут она, подгоняемая горластым унтером-ландштурмистом, направилась к воротам.
— Ать-два, ать-два! — по-русски командовал горластый ландштурмист.
Мрняк посмотрел на часы.
— Нам пора, господин генерал.
Корнилов молча кивнул, вскинул на плечо тяжёлое ружьё.
Их никто не остановил — ни на выходе из самого здания, у двери, где дремал старый красноносый солдат с седыми, встопорщенными, будто метёлки, баками, — солдат приоткрыл глаз, увидел Мрняка и, успокоенно кивнув, вновь безмятежно, как ребёнок, засопел носом, — ни на воротах, когда беглецы покидали территорию госпиталя.
Город Кёсег был городом белых стен и красных черепичных крыш. В палисадниках, обнесённых проволочными оградами, цвели пионы и золотистые, схожие с круглыми резиновыми мячиками цветы с бархатными лепестками. На крохотных балкончиках висели перины обитателей города — июльское солнце прекрасно прожаривало их, выедало клопов и прочих вредных насекомых, которых местные жители боялись, как проказы.
В городе, едва ли не на всех улицах сразу, раздавались визгливые крики — это переругивалась прислуга.
Мрняк и Корнилов неспешным шагом одолели одну улицу, другую, третью и не заметили, как очутились на окраине Кёсега — весь город состоял всего из пяти или шести улиц. Корнилов угрюмо вглядывался в лица встречавшихся ему людей, ловил в их глазах то любопытство, то равнодушие, то сочувствие, то недоумение, не выдерживал, отводил взгляд в сторону.
Его спутник считал, что садиться на поезд в Кёсеге не стоит — опасно, Корнилов же возражал ему:
— Чем раньше мы покинем Кёсег — тем лучше, чем дальше мы уедем — тем целее будем. Если не сядем в поезд — потеряем несколько дней.
— Два-три дня, не больше, — пытался убедить генерала Мрняк.
Однако генерал был непреклонен. Они сели в поезд, идущий на юг, в сторону станции Сомбатхей.
На кёсегском вокзале Корнилов купил полдесятка свежих газет: важно было узнать, что происходит в мире, каково положение на Русском фронте, который тут звали Восточным, и главное — не вступила ли Румыния в войну? По предположениям Корнилова, Румыния должна была вот-вот вступить в войну, как только она это сделает, границу между Румынией и Австро-Венгрией мигом наводнят войска неприятеля, тогда и шагу не сделаешь без проверки, без предъявления пропусков и вопросов: куда идёте, господа, и кто вы такие?
Всё это важно было узнать из газет, вычитать между мелкими строчками официальных сообщений, обесцвеченных и обезличенных военной цензурой. Но как ни старается цензура, всё равно в материалах кое-что остаётся.
Перелистав несколько газет, Корнилов произнёс удовлетворённо:
— Слава богу!
Мрняк приподнял брови:
— Что-нибудь случилось, господин генерал?
Корнилов нахмурился.
— У Штефана Латковича из восемьдесят третьего пехотного австрийского полка — совсем другое звание, — сказал он.
Мрняк смутился, хлопнул себя ладонью по лбу:
— Извините!
В половине четвёртого дня они покинули поезд, идущий на юг, — сошли на станции Раб. Здесь надлежало пересесть на поезд, направляющийся в Будапешт.
До прихода этого поезда оставалось полтора часа, и Мрняк предложил:
— На привокзальной площади есть хорошая пивнушка — пиво сюда привозят аж из самой Чехии. Предлагаю дёрнуть пару кружек.
Корнилов согласился.
Здесь, на воле, несмотря на то, что территория была вражеской, даже воздух пахнул по-другому, ощущения были иными, чем в крепости либо в тюремном лазарете, и дышалось тут по-иному. В пивной выбрали угол потемнее, сели за стол.
Пивная была забита солдатами. Многие из них, как и Мрняк с Корниловым, ожидали будапештского поезда. Слышались ядрёные словечки и выражения — их будто бы высыпали на стол из лукошка, щедро, без счета, — смех, полупьяные вопли.
В основном это были солдаты, которые возвращались из отпуска в свои части.
Официант принёс Корнилову с Мрняком две кружки пива, поставил на стол. Заесть пиво Корнилов предложил блюдом экзотическим — солёными свиными ушами. Мягкий хрящ был нарезан, как лапша, полосками, густо сдобрен солью и перцем. Закуска к пиву первоклассная.
— Солёные свиные хрящи очень вкусно хрустят на зубах, — сказал Корнилов.
Спутник его прелести солёных свиных ушей не понимал, но поскольку за стол платил Корнилов, согласился с ним.
Едва пригубили пиво, как за спиной раздалось громкое:
— Ба-ба-ба! Францишек!
Мрняк вздрогнул и втянул голову в плечи. Медленным движением, словно ожидая удара сзади, поставил кружку на стол, обернулся. Сзади стоял Алоис Домносил — сослуживец Мрняка по полку, такой же, как и Мрняк, рядовой — щекастый, упитанный, пышущий здоровьем, весёлый.
— Ты же должен быть в Кёсеге, Францишек.
— Должен быть, — кисло согласился Мрняк, — да только понадобилось срочно выехать в Будапешт к невесте.
— И ты что? — голос Алоиса понизился до шёпота.
— Удрал в самоволку. А что мне оставалось делать?
— А если засекут?
— Не засекут. Ты только не говори об этом никому.
Алоис понимающе приложил палец к губам.
— Можешь быть спокоен, Францишек. Я сам не раз бывал в самоволках. — Он подмигнул Мрняку, потом перевёл взгляд на Корнилова. — Ты с товарищем?
— Нет, я один, — поспешно произнёс Мрняк.
— Тогда я сяду с тобой, — сказал Алоис. — Вы не будете против, если я посижу за вашим столиком?
Корнилов равнодушно кивнул: пожалуйста, мол.
— А ты куда собрался, Алоис? — спросил Мрняк.
— Да родителей надо навестить. Отпуск дали — отец совсем плохой. Вот-вот преставится.
— Ну, для таких вещей наши командиры отпусков не жалеют.
— Да. Дай Бог им здоровья, — согласился с Мрняком Алоис.
Официант принёс большую кружку чёрного пива для Алоиса. Тот сделал несколько крупных глотков, вздохнул облегчённо.
— Когда идёт твой поезд? — спросил Мрняк.
— Через час.
«Правильно поступил Францишек, сделав вид, что не знаком со мною, — отметил про себя Корнилов, — молодец, парень, сообразил... Иначе бы мне тоже пришлось болтать с этим разговорчивым Алоисом».
Через некоторое время Мрняк проводил своего словоохотливого товарища на поезд, вернувшись с вокзала, с облегчением стер пот со лба:
— Фу-у! До печёнок достал. И как можно столько говорить? Болтает, болтает, болтает...
Корнилов сочувственно улыбнулся:
— У языка костей нет. Почему бы и не поболтать.
Через полчаса они уже находились в вагоне — их поезд, постукивая колёсами на стыках, неспешно отошёл от перрона.
В вагоне Корнилов вновь развернул газеты...
Когда поезд заполз под гулкие своды вокзала в Будапеште, вкусно пыхнул угольным дымком и дал короткий прощальный гудок, в городе была уже ночь. Будапешт был затемнён, огни горели только в центре, по улицам ходили патрули.
