Выселением его занялась сама миссис Мак-Гаффог: в то время как во дворе супруг ее разговаривал с Бертрамом, эта милая дама сразу сообразила, что должно было последовать за их беседой. Видимо все же, чтобы извлечь оттуда недвижное тело Доналда, понадобилось применять силу: один из столбов, на которых был укреплен полог над койкой, оказался отломанным и повис вместе с самим пологом посреди комнаты, будто знамя полководца, поваленное набок в пылу сражения.
- Тут не все еще в порядке, но это не беда, капитан, - сказала миссис Мак-Гаффог, входя с ним в комнату.
Потом, повернувшись спиною к Бертраму, она совсем деликатностью, которую допускала ее поза, нагнулась, сорвала с ноги подвязку и скрепила ею сломанную подпорку; потом она обобрала с себя все булавки и сколола полог фестонами; потом взбила матрац и, постелив поверх всего рваное лоскутное одеяло, объявила, что теперь "все в порядке".
- А вот это ваша постель, - сказала она, указывая на четырехногую махину, которая из-за неровностей пола (хоть дом был и новый, строился он по подряду) держалась только на трех ногах и стояла так, что четвертая висела в воздухе, а вся кровать походила на слона, каких иногда изображают на гербах, украшающих дверцы кареты. - Вот постель и все принадлежности, но если вам угодно получить простыни, подголовники, подушку, скатерть на стол и полотенце, то об этом вы мне скажите, муж в эти дела не входит, и он этого никогда в счет не ставит. (Мак-Гаффог в это время ушел, и, по всей вероятности, именно для того, чтобы избежать разговора об оплате этих дополнительных услуг.) - Дайте мне, ради бога, все, что полагается, и возьмите с меня сколько хотите, - сказал Бертрам.
- Ладно, ладно, мы с вами как-нибудь сочтемся; хоть таможенные нам соседями приходятся, лишней пошлины с вас тут не возьмут. Надо еще вам огонь развести да пообедать дать. Обед, правда, у вас сегодня будет неважный, не ждала я такого благородного гостя. - С этими словами миссис Мак-Гаффог поспешно сходила за горячими углями, и, высыпав их на "решетку ржавую, остывшую давно", еще, должно быть, месяц или два тому назад, она немытыми руками начала стелить белье (увы, как оно было непохоже на то, что стелила Эйли Динмонт!), бормоча что-то себе под нос; должно быть закоренелая брюзгливость заставляла ее роптать даже на то обстоятельство, что ей за все платят. Наконец она ушла, ворча про себя, что лучше стеречь целую роту солдат, чем возиться с неженкой, которому все равно ничем не угодишь.
Оставшись один, Бертрам не знал, что ему делать: расхаживать ли взад и вперед по своей маленькой комнате, глядеть ли на море сквозь узкое запыленное окно, загороженное толстой решеткой, или погрузиться в чтение разных грубых острот, которые доведенные до отчаяния люди нацарапали на этих кое-как побеленных стенах. Звуки, доносившиеся до него, были столь же неприятны для слуха, как все, что он видел вокруг, - для глаза; глухой шум отлива и скрип отворявшихся и снова закрывавшихся дверей, сопровождаемый грохотом замков и засовов, сливался по временам с монотонным рокотом океана. Иногда до слуха его долетало хриплое ворчание тюремщика или более пронзительные ноты, исходившие из уст его супруги и помощницы; в голосах обоих почти всегда слышались недовольство, наглость и гнев. Иногда же со двора доносился неистовый лай огромного пса, которого от нечего делать дразнили гулявшие по двору арестанты.
Наконец это однообразие было нарушено неряшливо одетой девицей, которая пришла и постелила грязную скатерть на грязный стол. Ножи и вилки, которым отнюдь не грозило прийти в негодность от слишком усердной чистки, заняли место рядом с надтреснутой фаянсовой тарелкой; с одной стороны красовалась почти совсем пустая горчичница, с другой - солонка с какой-то сероватой, а скорее даже черноватой гущей; та и другая были из глины, и по виду обеих можно было заключить, что ими только что пользовались. Вскоре та же самая Геба[292] принесла тарелку поджаренной на сковороде говядины с неимоверным количеством жира, плававшего в целом море тепловатой воды; ко всем этим яствам она добавила ломоть грубого хлеба и спросила Бертрама, что он будет пить. Видя, что обед выглядит не очень-то аппетитно, Бертрам попробовал исправить положение, заказав себе бутылку виня, которое неожиданно оказалось совсем неплохим, и, закусив черным хлебом и безвкусным сыром, не стал больше ничего есть. Затем та же служанка пришла передать ему привет от хозяина и спросила, не угодно ли ему провести с ним вечер. Бертрам поблагодарил и, отказавшись от приятного общества Мак-Гаффога, попросил прислать ему бумагу, перо, чернила и свечи. Ему принесли огарок оплывшей свечи в залитом салом подсвечнике. Что же касается письменных принадлежностей, то сказали, что он может послать за ними в лавку, но только завтра утром. Тогда Бертрам попросил принести ему какую-нибудь книгу и подкрепил эту просьбу, вручив служанке шиллинг. Служанка снова куда-то надолго ушла, а потом явилась с двумя томами "Ньюгетского календаря"[293], который она одолжила у Сэма Силверквила, бездельника подмастерья, посаженного в тюрьму за мошенничество. Положив оба тома на стол, она ушла и оставила Бертрама за чтением книги, которая пришлась как раз под стать его плачевному положению.
Когда к позорному столбу
Прикован будешь ты судьбой,
Найдется где-то верный Друг,
Чтоб жребий разделить с тобой.
Шенстон[294]
Погруженный в тяжелые мысли, вызванные чтением мрачной книги и отчаянным положением, в которое он теперь попал, Бертрам впервые в жизни почувствовал, что можно потерять присутствие духа. "Но ведь мне же приходилось бывать в худших положениях, - подумал он, - ив более опасных, тогда как здесь никакая опасность мне не грозит. Там меня ждала неизвестность, а здесь, при всех обстоятельствах, долго я не пробуду. Условия там были нестерпимы, а тут есть по крайней мере огонь, пища и крыша над головой. Но когда я читаю эти повести о кровавых преступлениях и о горе именно здесь, в этом месте, которое само по себе навевает столь мрачные мысли, меня охватывает такая грусть, какой я, кажется, еще не испытывал в жизни".
- Но я не поддамся ей! Прочь от меня, образы злодеяний и порока! - сказал он и швырнул книгу на пустую кровать.
"Не может быть, чтобы шотландская тюрьма с самого первого дня сломила человека, сумевшего справиться и с губительным климатом, и с нуждой, и с болезнью, и с заточением на чужбине. Немало сражений выиграл я у госпожи Судьбы; ей не сломить меня и сейчас".
Собравшись с мыслями, он попытался представить себе свое положение в самом благоприятном свете. Деласер скоро будет в Шотландии; свидетельство от его начальника тоже должно прийти скоро; даже если бы в первую очередь пришлось обратиться к Мэннерингу, кто знает, не последует ли за этим примирение с ним? Он часто имел случай видеть, что, когда его бывший начальник брал кого-нибудь под свое покровительство, он никогда не останавливался на полпути и, казалось, особенно благоволил тем, кто был ему обязан. Теперь же, если он попросит его заступничества в деле чести, полковник, несомненно, придет ему на помощь, и это может даже примирить их друг с другом. Затем его мысли естественно обратились к Джулии. Не задумываясь над тем, какое расстояние отделяет его, неизвестного искателя приключений, которого теперь вмешательство его бывшего начальника может освободить из-под стражи, от единственной дочери и наследницы этого богатого и знатного человека, он начал строить великолепные воздушные замки, расцвечивая их всеми красками летнего заката. Вдруг его мечтания были прерваны громким стуком в ворота и ответным лаем худого, изголодавшегося пса, который, оставаясь на ночь во дворе, помогал охранять тюрьму.
С большими предосторожностями ворота открыли и кого-то впустили во двор. Потом стали отпирать двери, снимать засовы и цепи; слышно было, как маленькая собачонка побежала по лестнице, стала скрестись в дверь и жалобно заскулила. Затем Бертрам услыхал тяжелые шаги на лестнице и голос Мак-Гаффога: "Сюда, сюда, осторожно, здесь ступенька, вот эта дверь". Потом дверь к Бертраму отворилась, и, к его несказанному удивлению и радости, маленький Шмель ворвался в комнату и кинулся к нему с бурными ласками. Вслед за ним ввалилась грузная фигура его друга из Чарлиз-хопа.
- Боже ты мой, боже ты мой! - воскликнул наш добрый фермер, оглядев жалкое помещение и увидав неприглядную обстановку, среди которой находился его друг. - Что ж это за напасть такая!
- Просто проделки фортуны, мой любезный друг, - сказал Бертрам, вставая и горячо пожимая ему руку, - только и всего.
- Но что теперь с вами будет и как вас из беды вызволить? - спросил наш добрый Дэнди. - За что ж это, за долги, что ли?
