Карлу Ивановичу осталось лишь восхищенно развести дрожащими руками:
– А что я говорил? Как всегда, как всегда…
Ольге Борисовне пришлось осушить слезы и крикнуть в раскрытую дверь:
– Кофе!
За дверью толпились все, кому полагалось толпиться по утрам.
– Кушать подано! Сюда изволите, или…
– Я сам выйду. Живо, Никита! А ты перестань возле меня копаться! – Это уже камердинеру. – И ты, Оленька, не хнычь. – Это уже жене. – Видишь, я совсем здоров!
– Вижу, Петечка, вижу… Дай поцелую, что с тобой делать.
Петр Аркадьевич сам расцеловал жену, потом дочек, особливо Наташу, а любимому негоднику опять пригрозил:
– Ну, я до тебя доберусь!..
– И я, па, до тебя доберусь! – чуть не на плечи вспрыгнул сынок.
Камердинер даже возопил:
– Да ведь помнет он вас, пропадай мои труды!..
В общем, все как всегда по утрам… Особливо когда обожаемый па приболел и поднялся позже обычного.
В России сложилась парадоксальная ситуация. Прошедшая революция не прошла даром. Стараниями прежде всего министра внутренних дел она была потушена, как догоревшая свеча. Но фитиль еще чадил. Огонь ушел вглубь, размывая податливый воск – единую российскую народность. Казалось бы, русские формировали свою нацию; казалось, нет иного пути, как группироваться вокруг русского человека. Будь ты финн, поляк, еврей или обитатель Кавказских гор. Ан нет! Столыпин все делал, чтобы положить конец национальной разноголосице. Но что удавалось ему прежде в разношерстном Западном крае – не удавалось ни в одной, ни в другой столице. Каждый кудахтал на своем насесте. Самыми горластыми петухами были, конечно, поляки. Им охотно подпевали из-за «черты оседлости». Евреи-то пришли в западные края вместе с надвигавшейся на Россию Полонией, да, пожалуй, и ранее. Теперь вся эта разноголосица и свалилась на председателя Совета Министров. Надо было утихомиривать страсти.
Положим, евреи были не очень-то вхожи в Государственную Думу, тем более в Государственный совет. Но поляки кукарекали и от имени евреев, и от имени литовцев, и прочих, вплоть до цыган, которые «шумною толпою» кочевали по Западному краю. Смешно сказать, но из всех депутатов Государственного совета от западных девяти губерний не было ни одного русского!
К тому сложились свои причины. Там не прижилось еще земство, которое могло определить хозяйственную и национальную политику. Все крупное землевладение исстари оказалось в руках поляков, а русские помещики, владея землями, по большей части не жили в своих западных поместьях. Крестьяне же находились в вечном страхе перед панами. А имущественный ценз был настолько высокий, что русский народ, в суворовские времена штыками проложивший путь на Запад, сам оказывался инородцем. Действительно, надо было что-то делать.
Так возник вопрос о создании на западных границах Холмской губернии – то есть о выделении ее из Царства Полонского. С миру по нитке собирали, для увеличения русского влияния на западных границах. Давно началось, но до Столыпина никак не двигалось. Теперь вроде бы сдвинулось; в защиту новой губернии были собраны подписи пятьдесят одной тысячи местных жителей. А девять старых губерний – Виленская, Гродненская, Ковенская, Могилевская, Минская, Витебская, Киевская, Подольская и Волынская – делились на три избирательных округа, каждый из которых мог выбирать на своих съездах по двадцать выборщиков. Причем уже не по имущественному цензу, а по национальному. Поскольку основное население Западного края было русское, то на одного поляка приходилось бы двое россиян, включая сюда и белоруссов, и украинцев.
Поначалу новый законопроект исходил не от Столыпина – от хозяина влиятельной газеты «Киевлянин», некоего Пихно, но министр горячо поддержал эту инициативу. Весной 1910 года как раз и началось обслуживание в Думе нового законопроекта. А поскольку евреи в земство не допускались, – следовательно, не могли быть и выборщиками, – Столыпин настоял, чтобы «во избежание недоразумений» дополнить законопроект необходимой поправкой, которая давала бы право и евреям быть в числе выборщиков.
Так закрутилась правительственная карусель, окончательно испортившая Столыпину отношения с Николаем II.
Выступили против него самые ярые националисты – Трепов, Дурново и, как ни странно, Витте. Наверно, уже в пику Витте страдал завистью к своему более успешному преемнику. Дурново тем более: он ведь был министром внутренних дел до Столыпина и ничем, кроме благоглупостей, под стать своей фамилии, не отличился. Ну а Трепов – по дружбе с Дурново. Но все люди сановные и непременно вхожие к государю. И вот в то время как Столыпин собирал силы средь депутатов, чтоб провести новый закон, Трепов и Дурново «забежали» к Николаю II, и законопроект в Государственном совете был провален…
Когда Столыпин узнал обо всем, он на правах родственника пригласил к себе брата жены Нейдгардта, тоже члена Государственного совета. Пришел и собственный брат-журналист.
– Забежали поперек батьки! – этими словами встретил Столыпин родственничков.
– Как забежали, так и пробегут мимо, – отмахнулся брат.
– Не скажи, Александр, – не принял его легкомыслия Нейдгардт. – Люди влиятельные, привыкли бегать по красным коврам.
– Моя самонадеянность… – повинился Столыпин. – Я настолько был уверен в успехе, что за несколько дней до слушания дела не пригласил министров, которые носили звание членов Совета. Их голоса были просто необходимы!
Шурин Нейдгардт и брат Александр согласно кивали. Столыпину это не понравилось.
– Что вы на меня так смотрите? Я не святой. Разве не имею право на ошибки?
– Не имеешь, – категорически парировал брат.
– Ошибка ошибке рознь, – более сдержанно ответствовал Нейдгардт. – Вы многих разозлили. Даже Витте…
Это было самое непонятное. Витте с первых шагов поддерживал Столыпина. Сам обжегшись на реформах, так и не начав их, он сейчас преспокойно посиживал в Государственном совете и, видимо, гадал: сломает преемник себе шею или нет?! Ментор. Брюзга. Завистник на старости лет. Что делать, такова душа всякого «бывшего»…
Поддержка, оказываемая «Киевлянином», только злила графа Витте, получившего это звание уже накануне своей отставки. Кажется, и Столыпина Николай собирался возвести в графское достоинство… тоже не накануне ли отставки? Это было вполне в духе Николая: от полнейшей растерянности до царского пинка один шаг… «Киевлянин» оказывал медвежью услугу, защищая Столыпина. Отвечая неукротимому Витте, газета ядовито и метко заметила, что идея национальных курий «заимствована из закона, имеющего весьма близкое отношение к недавней государственной деятельности гр. С.Ю. Витте. Она заимствована из первого избирательного закона для Государственной Думы, которым допущены отдельные выборы членов Думы от инородцев…» При этом сам Витте ни разу прежде не вспомнил и не принял никаких мер, чтобы идея, по его словам, «столь антирусская, столь антигосударственная, как система инороднических курий, была из этого закона исключена». Чего же сейчас, мол, новоявленный граф нападает на свое незадачливое детище? Вероятно, оттого, что Столыпин очистил его от местечковой перхоти…
– Согласитесь, друзья, – под перезвон как бы похоронных бокалов подвел Столыпин неутешительный итог, – что мы наблюдаем интересный парадокс: лобзание медведя, осла и ящера.
– Ящер, конечно, Дурново?.. – по-журналистски быстро уловил брат Александр.
Нейдгардт догадался, пожалуй, еще раньше:
– Мы ведем пустые разговоры. Остановить это неприличное лобзание может только государь. Как быть?
– Надевать камергерский мундир и идти прямиком в Царское Село!
– Н-да… – покачал головой один из собеседников.
– Не страшно ли, брат?.. – более откровенно выразился другой.
– Страшно, но иного выхода нет. Нетути! Как говорят в народе. Еще по одной, да пора и собираться.
Столыпин вдруг совершенно успокоился.
У Николая II был «царский комплекс страха собственного слабоволия»; об этом говорили и писали почти открыто. Он пасовал перед Столыпиным… но ведь он был царь! Этот страх всегда играл с ним злую шутку. И когда на следующий день после провала законопроекта о западных земствах, то есть 5 марта 1911 года, Столыпин явился с докладом в Царское Село, Николай не знал, куда глаза деть. Накануне к нему нагрянули Дурново и Трепов; собственно, боясь грозной парочки, он принял одного Трепова, а Дурново оставался в приемной. Но что изрекли царские уста? Именно это: «Конечно, голосуйте по совести». Слова Николая с болтливых языков Трепова и Дурново разошлись по всем думским кабинетам, а это значило: он опять спасовал. Защищать законопроект не будет… И не защитил, предал, по сути, премьера. И вот сегодня сам премьер предстал со своей железно гремящей папкой, из которой выскользнула папочка сафьяновая, с одним-единственным листком бумаги.
