— Заместитель управляющего Азовским банком Гресь Андрей Маркович, — прочитал Зиньковский. — Обвиняется в сочувствии кадетам.
— Это правда? — резко спросил Калашников.
Гресь видел, что «судьи» торопятся. Скажи «да» — и конец.
— Нет, — отвечал он, глядя на желтый язычок керосиновой лампы.
— А чего ждал? Почему не уехал, как другие толстосумы? — обратился к финансисту Каретник.
— Отец без ноги. На кого брошу?
— Где потерял?
— Еще на японской.
— А если бы с ногой? — напирал Семен.
— Я живу на Вознесенке (Прим. ред. — Село, пригород Александровска, где, к слову сказать, появился на свет и автор). Дед тут родился и прадед. Куда бежать? Родное кубло.
— Иди. Зови следующего, — велел Билаш.
— Я свободен?
— Нет. Жди решения.
Приковылял бодрящийся старичок. Шляпу с округлым верхом бережно держал обеими ручками.
— Купец Шнейдерман Изя Самойлович. Обвиняется в благожелательном отношении к добровольцам, — доложил Зиньковский.
— Позвольте, какое доброволь… господа? Ой, извиняюсь, товарищи. Мне бы лишь тихонько отойти в мир иной…
— Спекулянт? Чем торгуешь? — строго прервал его Калашников.
— Боже милосердный! — арестант с испугу уронил котелок, и тот закрутился по полу. Старичок нагнулся, стал ловить его, говоря: — Гвозди, дверные петли, пакля… Ничего же нет. Шаром покати!
Билаш прикрыл ладоныо улыбку. Кого нахватали? Рухлядь же. У этого трясогуза дети, внуки, наверняка целый выводок. Стрельнем — вой поднимут на весь город. А завтра в озверении будут палить в рабочих, крестьян той же Вознесенки.
— Зови следующего!
Этот оказался толстым, пузатым, с отвислыми усами.
— Владелец маслобоен и мельниц Кущ Фома Евдокимович, — представил его Зиньковский. — Обвиняется…
— Оружие прятал, хрен собачий! Где, сколько? Не скажешь — на акацию потянем! — набросился на него Каретник. Он предвидел, что Батько будет вне себя, когда узнает, что его приказ не выполнен. А дело шло именно к тому. Не могут же они все быть чистыми?
Толстяк рухнул на колени. Язычок лампы заколебался.
— Поверьте, дорогие анархисты. В руках наган сроду не держал!
— Ну, ну. А молол зерно голодающим? — спросил начальник контрразведки. Он хорошо знал нравы этих живодеров. Сам когда-то таскал мешки с мукой и не прочь был пустить в расход пузатого. Хоть для отчета Батьке.
— Истинный крест, ник-кому не отказывал!
— Небось, драл три шкуры?
— Не-е. Даром, даром! — толстяк, безусловно, врал. Но за что его губить?
Арестованные производили жалкое впечатление. Это были не воины и не заклятые враги. Те давно бежали. Контрразведка явно захапала, первых попавшихся.
— Барахло сгребли, — с укором обратился к Зиньковскому Калашников. — Делать вам… и нам нечего, что ли?
— Яка трава, такое и сено, — загадочно отвечал Лев Николаевич.
— Надо их отпустить. До единого, — предложил Виктор Билаш. Глаза его слипались от усталости. — Но с условием, что и волос не упадет с головы работяг, когда нагрянут добровольцы. Так?
Все согласились, кроме Каретника. Тот промолчал.
В тумане, да еще как будто и холодный дождик сеялся, трудно было различить, где повстанцы, где белоказаки. Мат-перемат вокруг, стрельба, штыки, шашки мелькают, конские гривы, и чем-то теплым брызнуло в глаза.
— Попался, махновская морда! — услышал Захарий Клешня, бросил винтовку и быстро поднял руки, чтобы сдуру не рубанули. Может, и не ему кричали. Разве тут поймешь? Пошли они все на… с единой Россией, нэзалэжной Украиной, со свободой — жизнь дороже!
Его толкнули в спину, повели. Он наконец протер глаза. На краю глубокой балки, у голых мокрых кустов шиповника их набралось человек сорок, пленных.
— Стойте пока! — приказал верховой, помахивая нагайкой. — А ты, Егор, гляди в оба за этой половой. Скоро разберемся!
Бой удалялся, а с ним Сашка Семинарист, батальон, где числился Клешня, и весь третий корпус Повстанческой армии, что держала здесь оборону. Сытые куцехвостые лошади немецких колонистов приволокли пушку. Она развернулась и стала рявкать куда-то в сторону Александровска. Звенели пустые гильзы, пахло порохом. Мимо прорысили четыре или пять эскадронов с шашками наголо. Копыта чавкали в раскисшем черноземе. Появились подводы с пехотой. Одни останавливались, что-то копошились. Другие, тарахтя котелками, ехали и ехали дальше.
— Ну, капец, — обреченно выдавил сосед Захария, смуглый и худой, как жердь. — Кубанцы не пощадят. Хотя их предки из наших же краев…
— Вы там! Разгово-орчики! — прикрикнул Егор, что охранял их. Он в зеленой шинели и черной папахе с белой ленточкой.
Клешня сплюнул. Д-дурак! Чего поднял руки? Бежал бы со всеми. Да пропади они пропадом. Эти тоже не подряд расстреливают. Еще победуем. Вспомнилось мельком, как месяц тому ехал с пулеметным полком Кожина брать Юзово. Там родина Фомы. А Захарий мечтал попасть совсем в другое место — в Рождественку. Тихонько откололся и подался домой. Оля встретила, слезы ручьем. Детишки прилипли к ногам батьки. Чистая постель. Вот счастье-то где! Единственное и самое дорогое. «За то бьемося? — думал Клешня. — Свое поле вспахать, колосок пощупать. Э-эх ты ж, доля наша неладная. Та кому тут объяснишь? Все такие, а враги!»
— Куда золотишко, граммофоны запрятали? — громко спросил Егор. Ему было скучно. Ребята погнали бандитов, скоро нагребут добра полные телеги, а он торчит здесь, словно оглобля на току.
— Якэ золото? — с обидой озвался Захарий. — Мы ж голота, як и ты.
— Не надо брехать. Мы вас раскусили, паразитов, и вытряхнем всё, что награбили. Ради этого и стараемся. Должна же быть справедливость!
— Чудак, у меня и хаты нет, — брезгливо проронил сосед Клешни, худой и злой.
— А где ж она делась? — заинтересовался Егор.
— Австрийцы спалили. Хоть бы копейку кто дал. Эх ты, завидющий. Славянин тоже мне!
— А почему вы его Батькой зовете? — мягче спросил караульный. — Глупое слово. Атаман бы, и всё.
— Э-э, ты, хлопец, не поймешь, — сказал сосед Клешни. — Махно и начальник, и совесть наша. Як моя хата — не изба, не жилье только, а родина. Теперь, правда, пепелище.
— Гляди ты! — удивился Егор. — Философ нашелся на краю могилы…
Так они переговаривались. Между тем солнце уже поднялось к обеду и помаленьку рассеяло холодную изморось. Стали различаться холмы, поля вокруг, далекий пологий скат балки на той стороне, и Клешня увидел, что белые обеспокоенно зашевелились, послышались резкие команды. Пушку покатили вправо, и сюда летели конные, разворачиваясь в лаву. Что же случилось?
По широкому днищу балки тоже двигалась кавалерия. Шла и шла. Вдруг Захарий догадался: «Та цэ ж… наши!» Кровь ударила ему в голову. Всё убыстряя шаг, эскадрон за эскадроном на них валили махновцы. Точно! Вон и черное знамя. А дальше, дальше! Господи, конца-краю не видно. Из балки несся глухой, тяжелый топот и слышалось: «Ра-а! Ра-а!»
Говорили, вроде в этих местах, между левыми притоками Днепра — Конскими Водами и Мокрой Московкой, может быть, даже на этом холме, семьсот лет назад разыгралась первая жуткая битва с татарами. Самые лихие русские князья выскочили сюда, как сейчас белоказаки, и обмерли: в широкой низине скрытно, молча стояли тумэны, которым и конца не было. Потом началось избиение наших несчастных предков.
Пригнувшись к лукам, передние вихрем вырвались на верх балки, порубили прислугу пушки и схлестнулись с кубанской лавой. Крики, стоны, хруст костей, певучие пули.
Клешня озирнулся. Парня, что их караулил, словно ветром сдуло, и пленные побежали в разные стороны. Захарий тоже не стал ждать, метнулся к пушке, поднял чей-то карабин. Глядь — каурый жеребец бредет. Глаза дикие, морда оскалена, и повод волочится по земле. Клешня подхватил его.
— Коня, коня, — сказал и вскочил в седло. Хоть и сабли нет, а воевать можно. С гиком и свистом летели мимо эскадроны повстанцев. Захарий даже не предполагал, что в его армии столько кавалерии. Он подался следом. Казачью лаву смели. Теперь на очереди была Кубанская пластунская дивизия, которая никак не ожидала удара с тылу. Огрызались пулеметы, палили успевшие развернуться пушки, но все это стихало под разъяренным напором.
Клешня подъехал поближе к белякам, остановился и стрелял прицельно. Жеребец мешал: ерзал, просил повод. Тут, ближе к Александровску, не было холмов — ровная степь, и далеко видно, как с той стороны нажимает махновская пехота на тачанках, рвутся белые облачка шрапнелей, а кубанцы поспешно отступают на северо-восток.
— Захар, ты где пропадал, едрена вошь? — рядом стоял Сашка Семинарист и зыркал исподлобья.
— В плену был.
Батальонный еще более нахмурился, бандит бандитом.
— Что за шутки? Казачки, небось, и рысака тебе дали? А если контрразведка заинтересуется?
