– Да, а Белецкая – ну, помнишь, красавица-генеральша? – уехала. Вдруг тяжело заболел муж.
– Понятно, – вяло откликнулся Ребров. – Слушай, а там был один помощник адвоката, такой, знаешь, плакатный ариец, белокурая бестия… Он все крутился на процессе?
– Вроде бы да. А что это ты им заинтересовался?
– Да так, запомнился что-то…
– И все?
– Пока все. А там видно будет.
ПостскриптумУже через 12 дней после окончания сборки первой американской атомной бомбы в Москву из Нью-Йорка и Вашингтона были доставлены схемы и описание ее устройства. Затем были получены фотографии заводов в Ок-Ридже и секретной части доклада администрации и конгрессу США, информация об отдельных конструктивных элементах бомбы, дневниковые записи о первом испытательном взрыве в пустыне Аламогордо.
Информация о ядерном оружии, поступившая из США, стала во второй половине 40-х годов дополняться сведениями, полученными советской разведкой в Западной Европе, куда после окончания войны вернулись многие из европейских участников проекта «Манхэттен» и ученые-физики, находившиеся в эмиграции в Америке.
Глава XVII
Девушка мона из Питтсбурга
Двое молоденьких американских солдат из охраны брели по разогретой августовской улице Нюрнберга, не зная, чем себя занять. Один из них, в круглых очках, был похож на старшеклассника, который еще только мечтает потерять свою девственность, но не знает, как это сделать. Второй, постарше, нагловатый, уже явно был занят другими проблемами.
– Мы возьмем любую, Дик, – ухмыляясь сказал он, сплевывая на асфальт. – Слышал шутку? За американские чулки даже толстозадая и грудастая скульптура на Дворце правосудия снялась бы со своего места!.. А уж эти немочки… – он опять сплюнул, видимо, считая это особым шиком. – Они сделают нам все в лучшем виде… Это я, Патрик Келли, тебе говорю.
Навстречу им как раз шли две молодые немки в легких платьях. Шли явно с вполне определенной целью, призывно размахивая сумочками. Одна выглядела даже застенчиво, зато вторая, разбитная брюнетка, хищно стреляла глазами по сторонам. Они шли прямо на солдат, демонстративно не желая сворачивать. В двух шагах от них брюнетка призывно подмигнула солдатам, и Келли тут же бросился к ним.
– Bier… Strumpf… – подмигивая поинтересовался он. – Вы можете говорить по-английски, – весело сказала брюнетка, сама беря его под руку. – Мы с Моной хорошо понимаем наших американских друзей.
– Здорово! – поднял большой палец Патрик. – Не надо язык ломать этими вашими дурацкими словами, которые невозможно выговорить!
– Меня зовут Инге, – представилась брюнетка.
– А я – Патрик Келли. А это мой друг – Дик Старридж. Он немного стеснительный, поэтому будьте с ним поласковее. Договорились? Ну, выпьем пива для начала? – и Келли указал на двери пивного бара.
– Охотно, – захохотала Инге. – А что будет к пиву!
– Все, что угодно!
– Можно? – застенчиво спросила Мона, беря Дика под руку.
Тот залился краской и смущенно закивал.
В накуренной пивной Келли тут же начал откровенно лапать Инге, которая только заливалась довольно грубым хохотом. Келли достал пачку сигарет и положил на стол, потом сверху еще одну, потом еще… Инге смахнула пачки в сумочку и что-то прошептала Келли на ухо. Тот встал. От выпитого пива со шнапсом его заметно качало.
– Дик, нам надо прогуляться с этой немецкой милашкой. У нее здесь рядом комната. Я иду первым. Потом ваша очередь, – кивнул он на Мону. – Так что готовься!
Мона безучастно курила, словно не слыша ничего, а Дик смотрел на приятеля испуганными глазами. Когда Келли и Инге ушли, наступило долгое молчание. Наконец, Дик отважившись спросил:
– Извините, а откуда вы так хорошо знаете английский?
– А я можно сказать американка, – помахала сигаретой в воздухе Мона.
– Американка? – широко раскрыл глаза Дик.
– Да, я выросла в Америке, но за несколько лет до войны родители, они немцы, вернулись на родину…
– Уехали из Америки? – недоверчиво переспросил Дик.
– Да, получили наследство… Увы, совсем небольшое. От него давно уже ничего не осталось. Откуда они знали, что тут начнется? Они погибли в концлагере…
Мона отхлебнула немного пива и глубоко затянулась сигаретой.
– У меня здесь теперь никакого нет, кроме Инге. Я бы с радостью вернулась в Питтсбург, но как?
– В Питтсбург? – изумился еще больше Дик.
– Да, ведь мы жили там.
– В Питтсбурге? Но ведь я тоже оттуда! – пораженно восклицает Дик.
– Иди ты! – не поверила Мона.
– Не может быть! Господи, вот так встреча… Встретить здесь девушку из Питтсбурга! – Дик никак не мог прийти в себя.
– Рассказать – никто не поверит!
– Может, мы уйдем отсюда? Здесь столько пьяных…
Мона брезгливо поморщилась.
– А как же Келли? – вспомнил Дик.
– О, уверяю тебя, он вернется нескоро… Поверь мне, я знаю Инге.
Дик и Мона медленно шли по улице. Дик был совершенно счастлив и болтал уже без умолку.
– Значит, ты охраняешь подсудимых? – переспросила Мона. – Вот уж никогда бы не подумала, что ты охранник.
– Почему?
– Ты слишком милый для этого дела. Все охранники, по-моему, злые и страшные. Во всяком случае должны быть. Как представлю, кого ты охраняешь!..
– Вообще-то мы только сопровождаем их от тюрьмы до зала заседаний, – пояснил Дик. – И они вовсе не выглядят такими уж страшными.
– И ты видишь их всех так же близко, как меня? Нет, не верится!
– Я могу даже потрогать, если захочется, – засмеялся Дик. – Кстати, нам теперь даже разрешают переброситься с ними парой слов…
– Я ведь никогда их не видела живьем, – призналась Мона. – Только в кино. Для меня они что-то такое… Геринг был вторым человеком после Гитлера. Почти господь Бог!
– А у меня есть его автограф! – похвастался Дик.
– Правда?
– Да. Хочешь я покажу тебе его? Думаю, со временем он будет стоить больших денег!
– Наверное… И как они выглядят?
– Кто?
– Ну, эти… Геринг, Риббентроп…
– Знаешь, сейчас они все тихие и задумчивые. Очень вежливые. Никак не могу себе представить, что они творили все, о чем говорят на суде. А этот Геринг он вообще приятный парень. Довольно хорошо говорит по-английски. Мы с ним даже болтаем иногда.
– Ничего себе, – недоверчиво покачала головой Мона. – И о чем вы с ним говорите?
– О спорте, о самолетах. Он ведь знаменитый летчик, а я в детстве тоже мечтал стать летчиком. Таким, как Линдберг!
– А я слышала, он очень болен, – вдруг вспомнила Мона.
– Болен? – удивился Дик. – Не знаю, держится он бодро. Только сильно похудел. Ну, в тюрьме трудно поправиться. Да нет, он держится молодцом. Часто шутит. Я же говорю, нормальный парень.
Мона взяла его под руку.
– А о чем ты еще мечтал в детстве?
– А ты не будешь смеяться? – чуть замялся Дик.
– Клянусь!
– О хорошей скрипке, – вздохнул он. – Я учился играть, но у меня никогда не было хорошего инструмента… По-настоящему хорошего.
Через час Мона стояла у остатков фонтана на площади, напряженно поглядывая по сторонам. Она теперь выглядела совсем иначе, от ее застенчивости не осталось и следа. Было видно, что она при желании даст отпор кому угодно.
Наконец рядом с ней затормозила машина, распахнулась дверца и Мона нырнула внутрь, не забыв еще раз глянуть по сторонам. Автомобиль тут же тронулся с места.
– Ну, как этот очкарик из Питтсбурга?
Олаф Тодт, сидевший за рулем, вопрошающе глянул на Мону.
– Очень трогательный, – хмыкнула она. – По-моему, он еще девственник.
– Как все мы когда-то… Работать с ним стоит?
– По-моему, да. Геринг ему даже симпатичен. Он подарил ему свой автограф. Они болтают про самолеты, про летчиков, про спорт…
– Лишь бы он не заговорил с рейхсмаршалом про евреев, – усмехнулся Олаф. – Впрочем, если послушать, что говорит рейхсмаршал сейчас, лучшего друга у евреев просто не было…
– Самое смешное, наш американский девственник тоже недолюбливает евреев. Он с детства мечтает о хорошей скрипке, как у какого-то соседского мальчика из еврейской семьи, но его родители не могли ему купить такую – слишком дорого.
– И сильно мечтает?
– Да. Он даже не знает, чего ему больше хочется – хорошую скрипку или хорошую женщину?
– Ну, что ж, когда у человека есть мечта, с ним можно работать…
ПостскриптумВо Франции в 1944–1945 гг. за секс с вражескими солдатами было казнено 5 тыс. француженок, 20 тыс. были острижены наголо и приговорены к одному году тюрьмы, а также к лишению французского гражданства.
«Аргументы и факты», № 28 от 13–19 июля 2010 годаГлава XVIII
Снова Нюрнберг
Узнав о предстоящем возвращении в Нюрнберг, Ребров хотел даже идти к Филину с просьбой оставить его в Союзе, отправить хоть к черту на кулички, лишь бы не возвращаться в город, где все будет напоминать об Ирине. Хотя еще совсем недавно ему казалось, что боль расставания с ней не то что бы прошла, но как-то притупилась, отошла куда-то если не на задворки, то в глубину сознания, перестала терзать.
