— Но ведь вы-то заняты больше, чем мы все.
Гауляйтер кивнул, явно не удовлетворенный ее ответом.
— Может быть, и так, — сказал он, мрачно взглянув на нее. — Но должен признаться, Марион, что меня очень мало интересуют эти дела, как я уже сказал вам. Сначала я думал, что политика целиком захватила меня, но я ошибся. Это ошибка одна из многих в моей жизни. Раз я сам ничего не вправе решать, политика не может удовлетворить меня. И у меня ни к чему нет интереса. Видите ли, у меня нет настоящих друзей. Все это собутыльники или партнеры, они хороши для попойки, для игры. У меня нет никого, кого бы я любил. Ни родителей, ни братьев, ни сестер. У меня нет идеалов, которые бы меня захватили, нет веры, нет бога, у меня ничего нет. Видите, как я беден!
Марион была потрясена этим откровенным признанием; равнодушный голос Румпфа лишь усиливал это впечатление. Она покачала головой и сказала:
— В таком случае, господин гауляйтер, вам нельзя позавидовать. А между тем, вам завидуют все. Позвольте мне сказать это.
Румпф улыбнулся.
— Говорите все, что хотите, — ответил он. — Я прошу вас говорить мне правду, даже если эта правда будет мне неприятна. Вы не представляете себе, как редко мне приходится слышать правду. Видите ли, — прибавил он с коротким смешком и встал, — ни одна живая душа не говорит мне правды.
Он направился к небольшому круглому столику в углу, на который слуга поставил бокалы для шампанского, и предложил Марион подсесть к нему. Закурив сигару, он продолжал:
— Вас, наверно, удивляет, что я сегодня так торжественно настроен. Признаюсь, в последние месяцы я о многом размышлял и пришел к выводу, что жизнь, которой я живу, бессмысленна и безрассудна. Она складывается далеко не так продуманно и осмысленно, как ваша, о нет! Короче говоря, я решил в корне изменить ее. Слышите? Изменить в корне!
— Слышу, — сдавленным голосом ответила Марион. Зачем он все это говорит ей? Она хотела закурить сигарету, но воздержалась, чувствуя, как сильно дрожит ее рука.
Румпф ничего не замечал. Он выпил бокал шампанского и откинулся на спинку кресла.
— Я хочу вам кое-что сказать, — продолжал он, слегка понизив голос, — чего еще никто не знает и знать не должен. Понимаете, Марион? Я очень серьезно ношусь с мыслью совсем уйти от политики.
Марион не в состоянии была произнести ни слова. Она сидела, открыв рот.
Румпф холодно засмеялся.
— Вы удивлены? Конечно, у меня для этого имеются веские основания. Человек, который в какой-то мере еще уважает себя, не может больше видеть эту комедию, ибо все это не что иное, как комедия. Может быть, я в один прекрасный день расскажу вам обо всем обстоятельнее, сообщу сотни тысяч потрясающих подробностей! — прибавил он. Лицо его медленно заливалось краской. Затем он продолжал с довольной улыбкой: — Вы еще больше удивитесь тому, что я вам сейчас скажу. Я ношусь с мыслью покинуть эту страну! И знаете куда я поеду? В Турцию! Турция обворожила меня! Несколько недель я провел в Стамбуле и много разъезжал по другим местам. Какой там табак! Какие превосходные вина! И скромные, простые люди, с ними легко ужиться. Там я и решил обосноваться в будущем.
Он чокнулся с Марион.
— Я вне себя от удивления! — воскликнула Марион, охваченная каким-то непонятным страхом. — И это ваше серьезное намерение?
— Да, — серьезное, — отвечал гауляйтер, наслаждаясь удивлением Марион. — Я приобрел там клочок земли и хочу его обрабатывать. Вы смыслите что-нибудь в садоводстве и в сельском хозяйстве?
Марион покачала головой, ее кольнуло злое предчувствие.
— Почти ничего, — едва слышно проговорила она.
Румпф рассмеялся.
— Значит, больше, чем я. Но не надо смущаться. Всему можно научиться. Там я собираюсь поселиться, чтобы вести простую жизнь среди простых людей. Тогда у меня найдется время и спокойствие, чтобы заняться чтением. Я знаю, что книги бесконечно обогащают жизнь и что без книг многим людям жизнь казалась бы, как вы выразились, невозможной. Мне достаточно взглянуть на вас! Я приобрету самую прекрасную библиотеку в мире. По счастливой случайности я нашел великолепный уголок у самого Мраморного моря. Оливковые рощи, виноградники, прекрасные сады, террасами сбегающие к сказочно синему морю. В этом поместье могли бы поселиться целых три семьи, оно принадлежало бывшему английскому министру, умершему год назад. Его три дочери еще живут там, но они намерены вернуться в Лондон. Что бы там ни говорили об англичанах, а они умеют жить комфортабельно. Все это очень удачно складывается. Вид на море там просто упоительный. До Стамбула рукой подать. А в Стамбуле — театры, концерты, кино, гостиницы, — значит, не чувствуешь себя оторванным от жизни. Разве я не обещал вам, Марион, отыскать что-нибудь получше, чем тот крохотный, источенный мышами польский замок? И туда бы мне хотелось уехать с человеком умным, образованным, во всяком случае более образованным, чем я. И знаете с кем?
Марион стало дурно, она побледнела и беспомощно взглянула на Румпфа.
— С вами, Марион! — сказал он и потянулся к ее руке.
У нее не было сил отнять ее.
— Со мною? — прошептала Марион, силясь скрыть свое замешательство.
— С вами! — повторил Румпф и встал. Он задорно, как мальчишка, расхохотался и, вытащив из кармана брюк табачный кисет, самодовольным жестом бросил его на стол. — Знайте же, что вы не с каким-нибудь бродягой отправитесь в Турцию! Смотрите! — Он снова задорно рассмеялся и развязал шнурки кисета.
На стол высыпалась кучка камешков величиной с горошину и более крупных. Гауляйтер взял в руки несколько этих неприглядных камешков.
— У меня их пропасть, — сказал он с небрежным и хвастливым жестом. — Наши антверпенские трофеи. Вы ведь знаете, еще никогда не было победоносных войн без трофеев. Это алмазы из амстердамских шлифовален. Смотрите, некоторые уже отшлифованы! Мне их подарили. Кроме того, у меня есть кольца, цепи, золотые монеты — целый сундук драгоценностей. Вы видите, Марион, нужды мы, во всяком случае, испытывать не будем!
Марион покачала головой, устремив свои блестящие, как вишни, глаза на гауляйтера, растерянная улыбка блуждала на ее губах. Она была так ошеломлена, что не могла произнести ни слова. Лишь с трудом овладела она собой. «Возьми себя в руки! — приказала она себе. — Не оплошай в последнюю минуту!» С отвращением, но притворяясь, заинтересованной, рассматривала она маленькие камешки, пересыпая их между пальцами.
— Возьмите сколько хотите! — смеясь, сказал гауляйтер.
Он впервые показался ей сегодня подвыпившим.
Марион выбрала небольшой, наполовину отшлифованный камень величиной с чечевицу.
— Почему такой маленький?
— Потому что он уже отшлифован, — сказала она.
Румпф засмеялся. Ее скромность понравилась ему.
— В Турции много евреев, — начал он снова. — Никто там не будет коситься на вас. Это простые, искренние, сердечные люди. Вам будет хорошо среди них. А здесь с евреями скоро расправятся окончательно. Но больше всего вам придется по душе море, оно божественно… Ну, на сегодня хватит разговоров о Мраморном море, — сказала он совсем другим тоном. — Я откровенно изложил вам свои планы и намерения и просил бы вас сообщить мне через три-четыре дня ваше решение. Я знаю, что для вас это будет не просто, очень не просто! Но полагаю, что за несколько дней вы все же обдумаете мое предложение. Может быть, вы тогда навестите меня во дворце. Это было бы мне всего приятнее.
XIII
Растерянная и ошеломленная, Марион покинула «замок». Первобытно-грубый и наивный подход Румпфа к миру и жизни поверг ее в оцепенение.
Широкая аллея, которая вела от «замка» к воротам, была расчищена. Бушевала метель. Ротмистр Мен ждал ее в автомобиле у ворот. Ветер все еще дул с такой силой, что они с трудом пробирались вперед; один раз они наткнулись на сугроб, зато в других местах с дороги, казалось соскребли весь снег.
— Западный ветер! — с удовлетворением отметил Мен. — Наконец-то кончатся эти ужасные морозы.
— Какая тяжелая зима! — сказала Марион.
— Ужасная! Трудно себе даже представить, что претерпевают наши войска в России.
Перед домом они снова увязли в сугробе. Марион несколько раз проваливалась в снег, прежде чем добралась до дверей. Мен освещал ей дорогу электрическим фонариком.
— Я уже дома, благодарю, — сказала Марион; голос ее прозвучал весело, радостно, но силы тут же оставили ее.
Она не спала всю ночь и впервые не пошла утром в школу. Ее бил озноб.
— Это расплата! — воскликнула Мамушка. — Надо было тебе избегать этих негодяев! — Больше она ничего не сказала.
Марион сама это знала. Велика была ее вина. Утром она собралась с силами и отправилась к Кристе посоветоваться с ней. Криста тоже была потрясена первобытной наивностью Румпфа, но не могла ничего посоветовать Марион. Никто не мог дать ей совет, ибо никто не знал, как велика ее вина.
