не расскажу о происшедшем. Я сдержал обещание и молчал все шестьдесят лет, как бы мне ни было трудно. Но сегодня я счастлив, что вы знаете. Теперь я могу разделить этот груз со своей семьей, хоть и вижу, что некоторым из вас это совсем не по нутру.
– Слава богу, Мамэ ничего не знает, – вздохнула Колетт, откидывая назад светлые седеющие волосы.
– О, Мамэ знает все, – бросила Зоэ тоненьким голоском.
Ее щеки раскраснелись, но она не опустила глаз:
– Она сама рассказала мне все, что случилось. Я ничего не знала про маленького мальчика – наверное, маме очень бы не хотелось, чтобы мне об этом стало известно, она нарочно умолчала об этой части истории. Но Мамэ сказала мне все.
Зоэ продолжила:
– Она знала с самого начала, с тех пор как консьержка доложила ей, что Сара возвращалась. Мамэ сказала, что дедушке все время снились кошмары про мертвого мальчика в его комнате. Она сказала, что было ужасно все знать и не иметь возможности поговорить об этом ни с мужем, ни с сыном, ни позже со своей семьей. Она сказала, что все это очень изменило моего прадедушку, ранило его так глубоко, что он не мог ни с кем поделиться, даже с ней.
Я повернулась к свекру. Ошеломленный, он не спускал с Зоэ глаз.
– Она знала? Все эти годы она знала?
Зоэ кивнула:
– Мамэ сказала мне, что было ужасно носить в себе этот секрет, и она все время думала о той девочке, а теперь рада, что может разделить это со мной. А еще она сказала, что мы должны были поговорить об этом раньше, должны были сделать то, что сделала мама, что мы не должны были ждать. Мы должны были отыскать семью этой девочки. Мы были не правы, замалчивая это все. Вот что она мне сказала. Прямо перед тем, как с ней случился удар.
Последовало долгое мучительное молчание.
Зоэ встала, оглядев по очереди Колетт, Эдуара, своих теток и отца. И наконец, меня.
– Я хочу сказать о другом, – добавила она, непринужденно переходя с французского на английский, причем на сильно американизированный английский. – Мне плевать, что подумают некоторые. Мне плевать, что вы думаете, будто мама не права и что она сделала глупость. А вот я горжусь ее поступком. Я горжусь тем, что она нашла Уильяма и все ему рассказала. Вы даже представить себе не можете, чего ей это стоило и какой силы воли потребовало. И знаете что? Когда я вырасту, я хочу стать такой, как она. Я хочу стать матерью, которой будут гордиться ее дети. Спокойной ночи.
Она сделала забавный книксен и вышла, аккуратно прикрыв дверь.
Мы долгое время молчали. Лицо Колетт каменело на глазах. Лаура поправляла макияж, глядя в карманное зеркальце. Сесиль выглядела потрясенной.
Бертран не произнес ни слова. Он стоял лицом к окну, сцепив руки за спиной. Он ни разу на меня не взглянул. Ни на меня, ни на кого-то другого.
Эдуар встал, подошел ко мне и погладил по волосам с чисто отцовской нежностью. Его бледно-голубые глаза прищурились, когда он, глядя на меня, наклонился и прошептал мне на ухо:
– Ты сделала то, что надо было сделать. Ты правильно поступила.
Но поздно вечером, лежа одна в кровати и не имея сил ни читать, ни думать, ни что-либо делать, кроме как смотреть в потолок, я продолжала задавать себе вопросы.
Я думала об Уильяме. Я не знала, где он, но была уверена, что он пытается собрать все кусочки пазла, старые и новые.
Я думала о семье Тезак, которым в кои-то веки пришлось вылезти из своей раковины и поговорить друг с другом, вытащив на свет божий мрачную и печальную тайну. Я думала о Бертране, который от меня отвернулся.
Ты сделала то, что надо было сделать. Ты правильно поступила.
Прав ли Эдуар? Мне не удавалось убедить себя в этом.
Зоэ открыла дверь и скользнула ко мне в постель. Она прижалась ко мне, как маленький щенок, взяла мою руку и поцеловала ее долгим поцелуем, потом положила голову мне на плечо.
До нас доносился шум машин с бульвара Монпарнас. Было поздно. Бертран, конечно же, у Амели. Он так далек от меня, словно чужой. Словно кто-то, кого я едва знала.
Две семьи – я объединила две семьи, по крайней мере на сегодняшний день. Две семьи, которые уже никогда не будут прежними.
Хорошо ли я поступила?
Я не знала, что думать.
Зоэ заснула рядом со мной. Ее размеренное дыхание щекотало мне шею. Я подумала о ребенке, который скоро родится, и на меня снизошел странный покой. Чувство умиротворения на какое-то время утешило меня. Но боль и печаль никуда не делись.
– Зоэ! – завопила я. – Бога ради, не отпускай руку сестры. Она упадет и свернет себе шею!
Моя дочь со своими голенастыми, как у кузнечика, ногами проворчала:
– Ты не мать, а чистый параноик!
Она ухватила пухлую ручку сестры и как следует усадила малышку на трехколесный велосипед. Маленькие ножки изо всех силенок крутили педали, пока Зоэ бежала по дорожке следом. Мой ребенок лепетал от радости и, желая удостовериться, что я смотрю на нее, вертел головой с тем гордым и тщеславным видом, какой бывает в два годика.
Центральный парк и первые признаки весны… Как хорошо! Я вытянула ноги, подставив лицо солнцу.
Сидящий рядом мужчина погладил меня по щекам.
Нил. Мой бойфренд. Чуть старше меня. Адвокат. Разведен. Живет в квартале Флэтайрон [46] со своими сыновьями-подростками. Нас познакомила моя сестра. Он мне нравится. Я не влюблена, но мне приятно его общество. Умный и образованный. Слава богу, он не имеет намерения на мне жениться и моих дочерей видит только время от времени.
С тех пор как мы живем здесь, у меня случилось несколько романов. Ничего серьезного. Ничего сколько-нибудь значимого. Зоэ называла моих бойфрендов верными рыцарями, а Чарла – моими красавцами, как принято у южан. До Нила был Питер. У Питера картинная галерея, лысина на макушке, которая очень его огорчала, и холоднющий лофт в Трайбеке [47]. Все они американцы зрелого возраста с вполне типичным американским занудством. Вежливые, порядочные и скрупулезные. У них хорошая работа, приличное воспитание, они образованны и в большинстве своем разведены. Они заезжали за мной и привозили обратно, предлагали руку или свой зонтик. Водили меня в Мет [48], в МоМа [49], в Оперу, на Нью-Йорк
