Торнвилля и не осуждал его за измену памяти Элен.
— Я обещал покрестить ваших детей, — сказал француз англичанину, — но Всевышний взял Элен к себе. Что же, я рад, что хоть наполовину, но сумею сдержать данное мною обещание. Я стану крестным твоих детей от этой османской дамы.
Торнвилль припал к его ногам, вызвав беспокойство магистерских псов.
— Ну не надо, не надо… Как назовешь?
— Сына — Питером, в честь моего доблестного и доброго господина магистра — если он не возражает, конечно, а дочь…
— Что же ты остановился? Неужели не продумал? Не поверю!
— Можно ли, чтоб она была Элен?..
— Лучшего имени ты не мог бы подобрать. Пусть эта малышка будет счастлива за нее… И ты будь счастлив, рыцарь, и сын твой, и да будут ваши руки тверды, если над Родосом вновь сгустятся тучи… Но мне хочется верить, что крест Христов никогда не покинет этот благодатный остров, чтоб не напрасно были обагрены мученической кровью храбрых христиан его бастионы… Бессмертная слава павших и уцелевших — в веках, а память их — в род и род. Красуйся, остров, оплот веры Христовой, и стой твердо против лютого врага — всегда: ныне, и присно, и во веки веков!
Итак, пережив кровавый удар турок, Родос выстоял. Доблесть его защитников, живых и мертвых, превозмогла орды султана и смертоносный огонь его гигантских бомбард. Он восстал из своих дымящихся руин и был готов и далее сдерживать напор османов. Мы решили не оставлять его просто так и хотя бы немного, но поведать продолжение истории, рассказать о том, как завершился жизненный путь упомянутых в этой книге людей.
В мировой истории д’Обюссон остался не только благодаря своей беспримерной храбрости на поле боя — он был еще и отменным дипломатом, вернувшим христианскому миру одну из его величайших реликвий — десницу (правую руку) Иоанна Крестителя, и все из-за Зизима. Ее, некогда захваченную Мехмедом Завоевателем среди прочих несметных сокровищ и реликвий византийской столицы, передал д’Обюссону в 1484 году султан Баязид "в знак доброй воли и благорасположения" к злейшим врагам своим. Великий магистр, желая уберечь Зизима от убийц, как уже было сказано ранее, в сентябре 1482 года с полного согласия принца отослал его подальше в тыл, в орденский замок Бурганеф во Франции. Иоанниты выторговали у султана 40 000 венецианских золотых дукатов ежегодно на содержание знатного заложника, окончательно превратившегося, таким образом, в пленника, а также получали деньги на содержание Зизима от его матери, Чичек-хатун, проживавшей в Каире. Источники единодушно свидетельствуют, что ни во Франции, ни, затем, в Риме, куда он был перевезен в 1489 году, Зизим не бедствовал и вел жизнь, более подобавшую сану принца, а не узника, но все равно, это была одна видимость. Римский папа повысил цену содержания Зизима, достигшую весьма значительной суммы — 45 000—60 000 дукатов в год. Баязиду пришлось согласиться, но в обмен за это он упросил папу заточить Зизима в замок Святого Ангела. Наконец, 25 января 1495 года Зизим умер (четыре года спустя его останки были перевезены в Османскую империю).
Кто виновен в его смерти — осталось загадкой. Считается, что до него добрались убийцы его брата. По другой версии, турецкого принца отравил римский папа — развратный и сребролюбивый отравитель Александр Шестой Борджиа, опять же, подвигнутый на это огромной взяткой из Стамбула (есть сведения, что за убийство Зизима Баязид вроде бы обещал папе 300 000 дукатов). Вряд ли, впрочем, верно последнее: папа, хоть и отъявленный злодей, был мужем умным и государственным, а не безумцем, чтоб развязать руки злейшему врагу христианства. Дело в том, что в это время папа воевал с французским королем, и неудачно: одним из пунктов мирного соглашения стал возврат папой Зизима французам. Попав к ним в руки, Зизим вскоре и умер, что дало французам повод обвинить понтифика Александра в том, что он выдал Зизима уже отравленным. Факт в том, что в 1495 году по дороге из Рима в Неаполь (а вовсе не в папском узилище) Зизим внезапно заболел и умер "в страшных мучениях" (кстати, позднее в руках иоаннитов оставался еще сын Зизима, использовать которого в 1514 году как претендента на турецкий престол предлагал рыцарям разбитый султаном Селимом Первым Грозным иранский шах Исмаил Первый).
Смерть османского принца стала настоящим ударом для д’Обюссона, и дело не только в том, что магистр искренне оплакал своего знакомца, но и в том, что он предчувствовал, что теперь опять над Родосом нависла турецкая угроза — и действительно, незамедлительно после смерти Зизима Баязид напал на Родос, в то время как египетский флот разорил Кос и окрестные острова. Довольно скоро — по историческим меркам — внук Баязида, Сулейман Великолепный, после пятимесячной осады победил родосских рыцарей в 1522 году, но это уже финал нашей истории.
За обретение руки Крестителя и тонкую политику с сыновьями Мехмеда римский папа удостоил д’Обюссона звания кардинала римской церкви. Германский император обещал не воевать с турками без его согласия, а английский король послал ему пушки и ирландских коней, написав: "Пушки — для защиты Родоса, а кони — тому, кого я люблю и почитаю, как родного отца".
Д’Обюссон планировал организовать и лично возглавить крестовый поход против турок, но его миссия в Англию оказалась бесплодной из-за узколобого эгоизма христианских государей, и смерть, последовавшая 3 июля 1503 года, прервала его беспримерные труды. Августа Феодосия Дрэйн так описывает его кончину и похороны: "Его последний час был достоин его имени. Собрав своих рыцарей вокруг своего ложа, он призвал их оставаться верными правлению; и после многих святых слов, сказанных со спокойной и приятной безмятежностью, он закрыл свои глаза и без усилий испустил дух. Никакой князь или великий магистр не был еще так оплакиваем. В похоронной процессии… сначала шествовали все религиозные общины Родоса; затем шел греческий патриарх со своим духовенством, затем латинское духовенство ордена. Чуть впереди похоронных носилок стояли 200 знатных родосцев, облаченных в черное и несущих зажженные факелы в руках. За ними следовали рыцари с опущенными знаменами, так что они мели по земле. Носилки с телом несли на плечах приоры и столпы ордена. За ними следовали 250 плакальщиц. Громкий плач раздавался из окон, на улицах, террасах, с крыш — выло и причитало все население. Над его могилой сломали его командный жезл и шпоры — так были соблюдены все скорбные формальности".
Каурсэн называл д’Обюссона отцом страны, защитником несчастных и
