— Всякий ведь надеется на свои добродетели, — тихо проронил великий князь. — Кто же признает зло в себе и низменность?
— Вот и зря, выходит, надеемся. Пока не услышим о себе последнего изречения Судии, можем надеяться лишь на милость Его, а не на свои добродетели. А кто высоко самим жребием поставлен, утаивай благородство своё и не величайся знатностью. Если будем в душе сознавать, что каждый ближний нас превосходнее, то милость Божья уже недалёка от нас.
— Но как же это искренне, в полноте сделать? — вскинулся голосом Иван. — Вот там, сзади, идёт мой слуга Чиж. И он превосходнее?
— Лишь очистившись от страстей, увидишь душу ближнего и её устроение, — негромко возразил Сергий. — Посещением Духа Святого сии дарования ещё умножатся.
— Что делать мне? — глухо, как бы про себя, воскликнул великий князь.
— Впрочем, что говорим о богооставленности? — В голосе преподобного уже слышались и сострадание и утешение. — Это чувство посылается нам как испытание и многим ведомо. Кто не горевал, не сокрушался от такого сиротства? Но не есть ли то знак великой Его любви и благоволения? Бог не лишил бы тебя благодати и не допустил посрамления, если б не видел от этого великой славы и большой пользы для тебя. Ибо всё, что делает, Он делает ко благу. Потому и восклицал Златоуст постоянно: слава Богу за всё! Раны же душе нашей наносит не Он, но враг Его. Уныние — демону попущение, оно делает его сильным. И апостол Павел не столько самих бесов боялся, но чрезмерной скорби.
— А ты сам, батюшка Сергий, боишься бесов? — Это Митя подкрался неслышно и шёл теперь рядом, несмотря на грозные взгляды, какие кидал на него отец.
— Бесов-то? — добродушно переспросил Сергий.
— Ты их видел?
— Бывало, когда один жил. На молитве стоишь, а они дёргаются и скверности творят.
— Какие скверности? — Митя даже рот приоткрыл.
— Приступив, похваляются, что и землю истребят, и моря иссушат, всяко грозят, а сами власти не имеют даже и над свиньями, на коих ездят.
— Почему? — Митя радостно рассмеялся.
— Гордятся только да пугают, — скупо улыбнулся и Сергий. — Не поминай про них, а то они сразу тут как тут, будто их звали.
— Как же ты жил-то один в лесу, не страшно? — чтобы совсем успокоиться, допытывался княжич.
— Да это давно было! Молился в часовенке, кою сам срубил, а исповедовался и причащался раз в году на Страстной в ближайшей церкви. И всё.
Просека пошла под уклон, всё более сужаясь. Ярко-зелёные молодые вершины почти сомкнулись над тропой, утопавшей в сочной траве с наброшенной сеткой разноцветья — голубой, малиновой, розовой мелочи. Стало прохладнее, и тени ложились глубже. Из-за вётел вышел инок, высокий, почти как игумен, с бородой пышной, будто песцовая шкура, голубую её седину разделял полосой надвое остаток некогда тёмных волос. Косица была толста и кудрявилась. Во всём облике чувствовались сила и здоровье. Инок нёс большие деревянные ведра, полные солнечного блискания, и над каждым — маленькое радужное полудужье. Митя глаз не мог отвести от этих вёдер. Никогда он не видал, чтобы в вёдрах радугу носили.
— Благослови, отче, — сказал инок Сергию.
— Это брат наш Симон, — сказал преподобный, осеняя крестом монаха.
— Великому князю! — Инок поклонился Ивану Ивановичу поклоном привычным и свободным, какой соответствен людям сильным и неприниженным. Был когда-то Симон архимандритом в Смоленске. Достоинство чувствовалось в его поведении, в густом голосе, во взгляде, даже в том, как рукой земли коснулся. — Смотрю, комент — совет мужей знатнейших движется.
— Момент к колодцу движется, — поддержал шутку Сергий. — Грешу тщеславием, хочу показать, какие тут у нас перемены.
— Радуга! — не утерпел Митя.
— Солнце с водою забавляется, — сказал Симон. — Это старший твой княжич, Иван Иванович?
— Наследник.
Сердце у Мити на мгновение замерло, так ясно он расслышал гордость в отцовском голосе. «Я наследник», — повторял он про себя, и от этого слова, каким отец назвал его при самом Сергии, что-то стало в Мите новым и другим.
— Радуга есть знамение вечного обручения неба и земли. — Восхищенный со спутниками уже подковылял к ним. — Спасайся, брате! — приветствовал он Симона по монашескому обычаю.
— Спаси, Господи! — ответил тот.
— Колодец-то у вас новый! Слыхал я, слыхал. Чай, дозволите попить-то? Слух идёт, что целебная сила в нём.
— Ну, если слух такой, как же не дозволить! — согласился Сергий.
— Аль вправду сам вырыл? — всё любопытствовал Восхищенный.
— Бог помогал да вот брат Фёдор. А у тебя, смотрю, ноги болят?
— У-у-у! — для убедительности слегка взвыл Восхищенный.
— Иди тогда на речку Иншу. Там вода солёная. Там я отроком старца-монаха встретил... — Преподобный запнулся, тихая светлая тень скользнула по лицу его. — Старец сидел, ноги мочил, а потом так со мной шёл легко, что на пыли дорожной следов не осталось.
Все молча незаметно переглянулись. И только Овца удивился вслух:
— Да рази может человек в пыли следа не промять?
— Если будешь вкушать умеренно, паки речём, скудно! — с некоторою насмешливостью откликнулся Симон. — Я вот утучен от рождения, так что и не мечтаю.
— Надо тебе послушание более строгое назначить, — заметил Сергий вовсе не строго.
— Благослови, отче! — весело попросил Симон.
— Мы сегодня о чём ни заговорим, все апостола Павла споминаем. Он учил, жить надо тихо, делать своё дело и работать своими собственными руками. Вот и вся премудрость. — Преподобный кротко обвёл всех глазами.
— Не вся, отче! — подхватил Симон. — Паки речём: всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за всё благодарите.
— Тут только начни споминать! Слова благодатные неистощимы. Ещё речём: не нужно бояться испытаний, но с терпением проходить путь земной жизни. — И Сергий со значением поглядел на великого князя. Или это Мите только показалось? Потому что другие ничего не заметили.
— Как всё-таки радуга загорается? — настаивал Митя.
Иван Михайлович дёрнул его за рукав, чтоб замолчал:
— Радуга воду пьёт и небо наряжает.
— Зачем пьёт?
— А вон смотри-ка, княжич! Там счастливые успокоились.
По другую сторону тропы, в лесу, на взгорье, виднелся погост с редкими крестами.
— Счастливые, потому что умерли?
— Потому, что здесь лежат.
— Почему?
— Честь большая.
— А я умру, буду с дедушкой лежать?
— Ты с дедушкой — в соборе Архангельском, там же и дядька твой Симеон Гордый спит.
— И ты тоже умрёшь?
— Конечно. Никто не минует.
— Я не хочу! — Лоб и нос у Мити покраснели от близких слёз.
— Ну, может; этого ещё и не случится... Нишкни!
Студенец, к которому вышли, был самый обыкновенный. Невысокий сруб под крышей ещё не потемнел. С кожаного ведра, стоявшего на краю, текли струйки, и грязца вокруг сруба была размята.
— Холодна ли вода-то? — обеспокоился Восхищенный, обходя колодец. — А глубина? Велика ли?
Ему не отвечали. Брат Фёдор черпал берестяным ковшиком в ведре и давал всем испить. Все крестились, как перед причастием, и пили истово.
А Митя не захотел.
— Не с чего пить-то, — сказал, давая понять, что трапеза монастырская была не слишком обильной.
Сергий не обиделся на это, совсем не обиделся:
— А ты угостись всё-таки! Тут вода живая.
— Вишь, по ней булька идёт, будто кипит она? Наверное, родничок на дне выбивает. — Восхищенный, как всегда, знал всё и обо всём.
— Кто её пьёт, богатырём растёт. — Брат Фёдор подал ковшик Мите, сочащийся и обжигающе ледяной.
Митя заглянул в сруб, где отражалось голубое небесное озерцо, и задумался. Испив, все притихли, будто главное дело сделали. Только Овца всё пил из свёрнутого лопушка, торопясь и задыхаясь, норовя как можно больше запасти в себе живительной влаги.
— Батюшка Сергий, скажи нам что-нибудь? — осмелился обратиться Дрюцькой, до того всё молчавший.
— Что сказать? Любите друг друга. Только любовь имейте между собою. Пока любите, живы будете и крепки. — Преподобный потупился, вытирая испачканные в грязи лапти о дернину.
— А что есть любовь? — второй раз спросил сумрачный Дрюцькой.
— Это чувство счастья, которое вызывает у меня человек своим присутствием, поступками и словами, — вдруг сказал великий князь.
