Но вскоре все выяснилось. То не татары были – то Стенька Разин, Тимошкин сын, плыл с Черкасска-городка. Подплыл он к атаманскому стругу и смело сказал Татаринову:
– Почто ж вы оставили нас в Черкасске? Почто вы дела нам никакого не дали? Глядите, сколько нас!
В четырех стругах тесновато сидели оборвыши-казачата, иные с саблями, другие – с дубинами. Все они были молодцеватые, бравые, веселые.
Татаринов окинул их острыми глазами. И видно было по его суровому взгляду, что он не одобрил намерений Стеньки и его «войска». Все они нахмурились, нагнули головы, стали глядеть исподлобья на атамана. Да и сам предводитель их потупил взор.
Атаман серьезно спросил:
– Куда же вы путь-дорогу держали, мои орелики?
Стенька ответил серьезно:
– Азов брать! Чего нам попусту дома-то сидеть! Берите нас с собою!
Атаман спокойно сказал:
– Надежда моя была на вас иная. Черкасск оставили мы совсем без войска. Остались там лишь старики, калеки, вдовы, детки малые. Где их защита? Кто оборонит их от татарина?
Стенька молчал.
– Верните струги назад да берегите мне Черкасск пуще глаз своих, – строго сказал Татаринов. – Не убережете города – быть вам в позоре!
Глаза Стеньки потускнели, затуманились, он не мог больше вымолвить ни одного слова…
Атаману некогда было задерживаться. Он велел шести стругам плыть своей прежней дорогой. Шесть стругов тихо повернулись, и казаки поплыли в них молча.
Четыре Стенькиных струга все еще покачивались на воде. Казачата привстали, затихли, шеи повытянули и долго провожали глазами струги Татаринова. Стенька стоял на корме, печальный, как будто пораженный громом. Он ничего не видел ни впереди, ни вокруг себя. С глаз его медленно скатывались крупные слезы горького разочарования и неожиданной обиды. Но тотчас же он смахнул их рукавом рубахи, круто повернулся и сказал:
– Не за горами, ребята, наше дело! Гребите назад в Черкасск!
Легкие казачьи струги пристали к берегу. Сергиевский городок, разоренный турками, стоял на обрыве. Когда-то здесь, уходя на море, казаки валили дубки; теперь дубков в Сергиевском почти не осталось. Земляной вал, насыпанный вокруг городка, обсыпался. Старые казачьи землянки выглядели убого и черно. Плетни повалились. Улицы совсем были пусты… Подплыли струги, и городок ожил.
В кибитке, поставленной на берегу для атамана Татаринова, было многолюдно. Татаринов сидел на ковре, нахмуренный, задумчивый. Медный шлем лежал у ног его. Он глядел пытливо на старика Черкашенина, который сидел на скамье против атамана и, шевеля губами, что-то шептал. Позади старика застыли Алеша Старой, есаулы Порошин и Карпов. Четыре казака – добытчики языков для атамана Наума Васильева – стаяли у входа в кибитку. Они приехали доложить атаману о переменах, происшедших в Азове.
Казаки расположились на берегу возле стругов и ели. Иные лежали на земле.
Дед Черкашенин заговорил:
– Ветерок с Маныча да с Медведицы, примечаю я, меняет направление – нам на беду. Ветер подует с моря, и тогда лихая беда нахлынет на наши степи. Трава загорится и будет жечь на своем пути все, а нашему делу – большая поруха… Думай, как быть.
Татаринов молчал. Бронзовые скулы его нервно дергались.
Не получив ответа, старик встал, вынул из кармана штанов шелковый синий платок и молча вышел из кибитки. Он развернул платок и протянул руку к реке – платок затрепетал в его пальцах. И тянуло платок ветром не в сторону Азова, а к Манычу и Медведице. Опечалился старик, но продолжал пристально глядеть на трепетавший шелковый платок. Но вот платок порхнул, словно голубь, обвился вокруг пальцев, опять порхнул и лег на рукав белой рубахи. Потом сорвался с рукава и метнулся в сторону Донца… Шелковый платок отклонялся к Азову! Глаза старика улыбнулись, но сразу снова опечалились: опять повернуло платок к Манычу. Черкашенин тяжело вздохнул и с такой силой сжал его обеими руками, словно хотел задушить кого-то.
Все ждали, что он скажет.
Костлявые пальцы не скоро разжались. Когда старик разжал руки, к ногам Татаринова упал платок, словно живая птица.
Татаринов молчал, и дед молчал, смотря на платок почти невидящими глазами, будто от него он ждал решения.
– Миша, – сказал наконец дед, – беды не миновать: ветер погонит к Манычу и к Черкасску.
Татаринов, поднявшись, спросил:
– А перемен не будет?
– Не будет! Шли наскоро вдогонку посланным ватагам, чтобы не жгли травы, а ждали от нас указа.
Татаринов немедленно погнал казаков добрых на все четыре стороны предупредить ватаги – не жечь траву! Посланные вскочили в седла и помчались на лихих конях.
Выйдя на берег Дона, Татаринов увидел серый дым за правым берегом и сизо-черный дым за левым берегом. Татаринов оторопел.
– Ах, сатаны, зажгли уже траву! Теперь огня не остановить! Ах, сатаны!
Все вышли из кибитки…
Дым на правом берегу, в далеких степях, поднялся бурно и высоко. И слева черный дым поднялся облаками к небу.
– Ну, господи благослови! – сказал старик. – Назад путей нам нету… Что будет, то будет. Гляди, и ветер переменится, погонит с Маныча.
– Эй, казаки! На струги! – крикнул Татаринов. – Стена взорвется под Ташканом-городом – лезьте!
А черный дым, с подожженных степей поднимался все выше и выше, надвигаясь стеной к Дону. Все степи в сторону Кубани и в сторону Тамани были подожжены казацкими ватагами, чтоб татары не могли прийти на помощь туркам. Жарко горели степи. Дымовая завеса закрывала все небо, и курганы, и всю прибрежную азовскую сторону.
В удушливом сером мареве всполошенно носились степные птицы. Они поднимались, тревожно кричали и наконец улетали по ветру за Донец, к Манычу… Степные звери вылезали из нор, визжа и воя, бежали прочь от грозившей гибели. По берегам Дона очумело прыгали зайцы, лисицы, суслики. Выползали степные змеи, и они искали спасения. Захваченные страшным огнем, ревущие татарские стада мчались в степь.
Походный атаман Татаринов стоял на берегу и ждал, когда Иван Арадов взорвет ташканскую стену под крепостью; но взрыва не было. Разведчики-добытчики Васильева в это время примчались и донесли:
– Все войско на правом берегу огнем погнало вспять. Не приступиться к крепости. Кони сами бегут!
С другой стороны добытчики атамана Ивана Каторжного доносили:
– Начался бой с татарами за речкой Кагальницкой. Иван побил двенадцать мурз, пашу Санканаима, сотни черкесов, пришедших с гор на выручку к Азову.
Татаринов выслушал добытчиков и сказал:
– Ждите, когда стена взорвется на Ташкане.
А дым несло на Дон, на атаманскую кибитку. Дым облизывал струги, и землю, и теплую воду. Удушливая гарь лезла в глаза и горло. Взрыва Ташкана все не было. Пробиться в Азов нельзя.
Татаринов все же принял решение: он поднял шлем – и струги поплыли к Азову-крепости!
На стенах крепости столпилась вся турецкая пехота и топчии с зажженными фитилями. Турки суетились возле пушек. Жерла их готовы были изрыгнуть смертельный огонь.
Атаманского коня свели на берег и привязали к кибитке. Татаринов поплыл с казаками к крепости на струге. С левого берега конные казаки полезли в воду… Со стен крепости ударили турецкие пушки. Над каменными башнями повисли облака. Когда дым немного рассеялся, на стенах крепости появились турецкие знаменщики. Вскоре начали в крепости бить в набат, трубить в рога, пищать и выть в цибизги. Жалобный вой их предвещал, что к крепости приближаются казаки. Раздался барабанный бой: за стенами выстраивались турецкие полки.
Шесть тысяч янычар вышли к воротам, к угловым и сторожевым башням, к пороховым казематам.
Тысяча казачьих стругов, покрыв течение Дона, плыла к крепости. Рулевые умело направляли свои струги к главным башням. Турецкие вопли достигали крайнего атаманского струга, на котором поблескивал шлемом Татаринов. Он все еще надеялся, что взрыв на Ташкане последует, и тогда все его войско выступит дружно. Но Иван Арадов не давал знать о себе…
«Не изменил ли Арадов?» – думали атаманы.
– Должно быть, изменил! – с горечью сказал старик Черкашенин. – На правом берегу войска пока не видно. На левом берегу войско полезло в воду. Причина есть!
Татаринов тихо спросил у Черкашенина:
– Какая же тому причина, дед?
– А вот гляди какая! Вся степь горит. А ветер гонит огонь на наше войско. И, видно, войско отступает. Гляди туда! – дед показал налево. – Вся степь Кипчакская горит. А перекати-поле – трава опасная: она горит, и огненные шары ее катятся по степи. Перед огнем степным все отступает, а ветер с моря не меняется, и прибыль в том татарам!.. Эко, пожар раздуло!
Дым со степей плыл все гуще и страшнее.
Черное марево расползалось над ближними и дальними курганами. Окутанная серыми и черными тучами земля гудела от жара. Красные всполохи жадно пожирали сухую траву и, не насытившись ею, подхваченные ветром, взметывались, а затем падали вниз и стремительно бежали по земле, сжигая под корень все, что попадалось на пути. Казалось, не травы в донской степи горели, а горели мать-земля и воздух… Буйные языки пламени, огромные и острые, как раскаленные пики, метались, бешено сталкивались между собой и густым дождевым потоком сыпали золотисто-кровавые искры к небу.
