Тема городских укреплений была исчерпана полностью. На бумагу она легла легко, и три первые части не отняли много времени. Гораздо медленнее продвигалась работа над четвертой частью, трактующей о новой планировке городов. Основную идею Дюрер заимствовал из писем Кортеса о покорении им Вест-Индии, к которым был приложен план Теночтитлана — сказочного города, созданного язычниками и разрушенного христианами. Ему было чуждо презрительное отношение к народам, придерживающимся иной веры, а что касается индейцев, то еще в Нидерландах он имел возможность восхищаться их искусством. То, что Теночтитлан построили какие-то там ацтеки, мало смущало его. В отказе от строительства городов в виде концентрических кругов и в приверженности к прямым линиям он видел преимущество. Поэтому в основе его идеального города лежит не круг, а квадрат. В центре — замок правителя. Не останавливаясь на принципах его строительства — желающие могут прочитать об этом у Витрувия, — Дюрер все свое внимание сосредоточивает на планировке самого города, который должен дать защиту «нужным людям». Кто же они? Это прежде всего искусные в ремеслах, умудренные опытом и, естественно, благочестивые оружейных дел мастера, воины, кузнецы. Он включает сюда и живописцев, и зодчих, и золотых дел мастеров. Эти люди, пишет Дюрер, представляют наивысшее богатство любого города. Ну а как же король? Король живет себе в замке и следит за тем, чтобы там не было людей, не пользующихся его доверием.
Начиналось время создания утопий — четвертая часть книги нюрнбергского мастера положила им начало.
Доводы, приведенные в книге Дюрера, были столь убедительны, что с ними согласился даже Вилибальд, прочитавший рукопись. Ни за что бы не поверил старый волк, что человек, не державший ни разу в руках оружия, может столь здраво мыслить. Придрался лишь к одному: если столько городов надо перестраивать, то где он думает взять на такое дело денег? Тоже правильно! Поразмыслив, Дюрер внес дополнение: не только денег, но и времени в эту трудную пору нет на перестройку всех городов, поэтому нужно пока стремиться к тому, чтобы дополнительно укрепить их стены, срочно окружить рвами и насыпать земляные валы. Хотя, конечно, даже и сейчас некоторые из них можно было бы начать перестраивать. Ах, да — деньги! Пусть никого не пугают расходы, они будут меньше тех, что потребовались на сооружение египетских пирамид. Но фараоновы монументы бесполезны, а здесь выгода очевидна: это — единственный путь, чтобы отечество устояло.
А в мире между тем творилось невесть что. Войска Карла V, находившиеся в Италии, не получив обещанного им вознаграждения, принудили своих полководцев Бурбона и Фрундсберга вести их на Рим. Там надеялись они получить плату за свои «труды». В мае 1527 года Рим пал. «Святой город» был предан огню и мечу. Испанские католики и немецкие лютеране позабыли диспуты о вере. Некогда. Они не щадили усилий в другом — грабили, убивали, насиловали. Достигнув с помощью порицаемых им еретиков своей цели и отдав им на разграбление Вечный город, Карл V, находившийся в это время в Испании, почувствовал угрызения совести. Говорили: он не мог без слез выслушивать донесения о бесчинствах ландскнехтов, поселившихся в Сикстинской капелле и превративших ее в конюшню. Скорбь его по этому поводу была столь велика, что он отменил торжества по случаю рождения инфанта Филиппа. Впрочем, на это к тому же и не было денег.
В Нюрнберге перестали что-либо понимать в происходящем. Начались распри между Советом сорока и Большим советом, патриции стремились вновь обрести ту власть, которая чуть было не ускользнула у них во время крестьянской войны. Город плыл в будущее без руля и без ветрил. Сегодня принималось одно решение, а завтра другое, прямо противоположное. Граждане карались в равной степени за несоблюдение и первого и второго постановлений в зависимости от того, какая партия в совете переорала другую.
Еще сложнее было понять, куда Совет сорока направлял Нюрнберг. Исподволь укреплялись позиции католицизма. Ссора императора с папой мало что здесь изменила. Проповедник Осиандер подвергал преследованиям издателей гравюр, высмеивающих пап. Пострадал и Ганс Сакс, написавший к ним язвительные стихотворные подписи. Городские власти конфисковали прямо в типографии часть тиража и послали специальных эмиссаров на ярмарку во Франкфурт, чтобы скупить и уничтожить ушедшие от них экземпляры. Ганс Сакс, дававший по поводу своего проступка объяснения в совете, резонно спросил: какой все-таки веры придерживается сейчас Нюрнберг? Вместо ответа ему прочли решение, коим ему запрещалось писать стихи, а устно порекомендовали вернуться к тачанию сапог и впредь в дела, в которых ничего не смыслит, носа не совать.
Походило на то, что патриции выискивали поводы, чтобы раздавить иди унизить сторонников лютеранства. Был вызван в совет и Дюрер. Его обвинили в нарушении постановления властей о соблюдении чистоты в городе, принятого еще во времена оны. Судья напомнил ему, что этим решением даже свиней, патроном которых был святой Антоний, запрещается выпускать на улицу. А он соорудил отхожее место не в той части своего дома, в какой положено. Ссылки на слабость здоровья и связанную с этим ограниченную способность передвигаться были отвергнуты. Законы писаны для всех. В итоге нерадивый домовладелец Дюрер был присужден к значительному денежному штрафу. Можно было бы урегулировать дело без этого всеобщего позорища. Разве отказался бы он исправить свою оплошность? Но властям, видимо, было важно «наказать» его. Ничего не изменили здесь ходатайства Шпенглера и Пиркгеймера. Решение оставили в силе: «отцы города никогда не ошибаются». Правда, согласились вернуть деньги. Смотрите, мол, насколько скуп ваш знаменитый мастер и насколько щедр совет. Формальность была соблюдена: казначей получил с Дюрера Штраф и тотчас же вернул его гульдены. Наказание свершилось. Мастер ходил как оплеванный. Даже выход в свет в октябре 1527 года «Наставления к укреплению городов» его не взбодрил. Не радовал его и успех книги. В том же месяце Андреа пришлось печатать второй тираж. Мастер Иероним только разводил руками: надо же — кажется, книга на любителя, а пользуется почти таким же спросом, как и проповеди Лютера.
Чувствуя, что силы уходят от него, Дюрер торопился закончить книгу о живописи. После позорного дела о нужнике он перестал появляться в городе. Но 12 ноября 1528 года все-таки отправился в ратушу — следовало получить проценты за заем, который он предоставил городу на «вечные времена». Но это был лишь предлог. На самом деле он шел проститься с «Апостолами». Под гору идти нетрудно, но этот путь показался бесконечным. Он останавливался через каждый десяток шагов, хватал ртом воздух, испытывал лишь одно желание — присесть хотя бы на несколько минут.
Получив деньги и собственноручно написав расписку, Дюрер срывающимся голосом попросил проводить его в зал заседаний. Но сегодня ведь нет никаких заседаний? Да, он знает о том. С помощью писца он с огромным трудом осилил лестницу. Юноша распахнул перед ним тяжелую дубовую дверь, ведущую в зал, и Дюрер, попросив оставить его одного, направился к своим картинам. В зале царила гнетущая тишина. Сумрак осеннего дня приглушал краски, его апостолы выглядели мрачно, детали терялись. Человек, сотворивший их, сидел перед ними, опустив голову. Он боялся взглянуть на свое создание. Опасался вновь пережить кошмар той сентябрьской ночи. Временами мимолетная улыбка касалась лица: его картины были в безопасности, он перехитрил всех…
Так ли? Воображение вдруг рисовало Сикстинскую капеллу и стоящих там на постое ландскнехтов. Зачем ему только рассказали об этом! Он постарался забыть о своих сожженных картинах. Он вдалбливал в голову мысль, что его «Апостолы» надежно укрыты. А можно ли перехитрить судьбу? И все-таки искусство бессмертно. Своей книгой он доказывает, что его нельзя уничтожить. Оно вечно. Оно восстает из пепла, возрождается в каждом новом творении. Искусство живет несмотря ни на что. Он, Альбрехт Дюрер, нюрнбергский мастер, всю свою жизнь отдавший поискам прекрасного, не кривя душой говорит об этом тем, которые придут после него и произведений которых он уже не увидит. Он верит: эти творения будут прекрасны. Иначе не может быть. Иначе не стоило бы жить.
Обратный путь к родному дому мастер преодолел лишь с помощью двух слуг совета. Это был его последний выход в город.
Эобаний Хесс встревожился не на шутку. Как врач, он понимал, что медицина уже бессильна сохранить жизнь мастеру. Составленные им снадобья приносили только временное облегчение. Да, по правде говоря, он и не преследовал теперь других целей. Хесс видел также, что Дюрер знает о приближающейся смерти. Мастер перестал интересоваться чем бы то ни было, кроме своей книги, торопился закончить ее, не находил себе места, понимая, что может не успеть. Раньше Хесс больше всего опасался, что его предложение о помощи приведет Дюрера к утрате способности сопротивляться болезни, к обострению недуга. Поэтому Эобаний косо смотрел на участие Шёна в создании гравюр для книги об искусстве. Но теперь он видел, что мастер и сам хочет помощи, и лишь въевшаяся с детства привычка обходиться своими собственными силами мешает ему сказать об этом. И тогда Эобаний предложил свои услуги. Закончив дела в гимназии, он торопился в дом у подножия бурга — приводил в порядок рукопись, писал под диктовку Дюрера. Наутро его записи оказывались перечеркнутыми — за ночь мастер переделывал их.
