должен был встретить тебя и твоего отца, чтобы побороть последнее искушение. После того, как Константин огласил Унию, я мог позволить всем узнать себя и с помощью твоего отца поднять народное восстание в городе, сдать его султану и править в нём как кесарь-ленник. Но достойно ли это моего происхождения?
Она сказала с упрёком:
– Теперь, после твоих слов, я действительно узнаю тебя по портрету кесаря Мануэля. И на Константина ты похож. Просто удивительно, что никто раньше не заметил сходства.
– Мой слуга Мануэль увидел его сразу,– сказал я. – Кровь имеет немало тайн. Она возвращается туда, откуда вышла. Когда я вернулся к вере моих предков, то и отступник Иоанн через меня воссоединился со святым таинством. Многое слилось в моей судьбе.
Она сказала:
– Базилевс Иоханес Анхелос и Анна Нотарас, дочь мегадукса Нотараса. Действительно, многое сольётся, когда наши судьбы исполнятся.
Я не верю уже ни во что,– закричала она. – Не верю, что ты вернёшься. Не верю, что вернусь я сама. Не верю в бессмертие. Верю только в сходство, которое мучило меня, хотя я о том и не ведала. Не зная, я угадала в тебе королевскую кровь, но не мужчину, которого, якобы, встречала в какой-то предыдущей жизни, и поэтому он показался мне близким, когда я впервые посмотрела ему в глаза. О, зачем ты открылся мне? Зачем отнял мою веру, которая дала бы мне утешение в смерти?
В замешательстве от её горя, я ответил:
– Мне казалось, это потешит твоё женское тщеславие. Твой и мой род равны. Ты не унизила свой род, выбирая меня.
Она ответила резко:
– Мне нет дела до рода и сословия. Я думаю только о нас. Но спасибо за свадебный подарок. Спасибо за невидимую корону. Пусть я буду базилиссой, если тебе это кажется милым. Я буду той, которую ты захочешь видеть, которую ты сможешь любить.
Как была нагая, она вскочила и гордо подняла голову.
– Будь хоть ангелом, хоть базилевсом, кем пожелаешь. Укутайся в свою невидимую и несуществующую славу. Я же просто женщина. Я только женщина. И ты мне ничего не можешь дать. Ни дома, ни детей, ни даже ночи, когда бы я, старая и увядшая, могла проснуться у твоего бока и слушать твоё дыхание. Когда бы я могла касаться тебя, целовать твои губы своими сморщенными губами. Это было бы счастье. Но ты мне его не хочешь дать из-за своей безумной жажды славы. Какой смысл умирать ради проигранного дела? Кто поблагодарит тебя за это? Кто будет, хотя бы, помнить тебя, когда ты падёшь, окровавленный и пыль покроет твоё лицо? Твоя жертва столь неразумна, что может довести до слёз любую женщину.
Всхлипывая, она повышала голос, пока, наконец, не разрыдалась горьким плачем, бросилась мне на шею, обнимала и целовала меня страстно.
– Прости меня,– просила она. – Обещаю, что не буду больше тебя мучить. Но я слабая. Я ведь люблю тебя. Будь ты нищим или предателем, даже изгоем, я всё равно любила бы тебя и мечтала жить с тобою рядом. Возможно, я была бы недовольна и постоянно тебя ранила, но, несмотря ни на что, я бы тебя любила. Прости меня!
Наши слёзы смешались. Солёными стали её губы и щёки. Это было как пламя, которое взметнулось высоко, прежде чем погаснуть. Сомнения и колебания опять овладели мною. Последнее искушение, ещё более страшное, чем на колонне Константина. В порту стоят корабли Джустиниани, в любую минуту готовые к отплытию, если возникнет необходимость. Даже сотни турецких кораблей не помешают их прорыву, если завтра утром ветер окажется благоприятным.
Перед заходом солнца Джустиниани постучал в дверь и позвал нас. Я отодвинул засов, и он вошёл внутрь, благовоспитанно не глядя по сторонам.
– У турок тихо,– проинформировал он нас. Эта тишина страшнее, чем гул и зарево костров. Султан разбил войско на тысячи и каждой тысяче назначил время штурма. Он выступил перед своими подданными и говорил им не об Исламе, а о самом грандиозном грабеже всех времён. О сокровищах дворца, о драгоценной посуде храмов, о жемчугах и бриллиантах. Мне донесли, что он битых два часа говорил только о том, какие богатства можно награбить в Константинополе. При этом не забыл упомянуть о молоденьких мальчиках и девочках, на которых ещё не взглянул ни один мужчина. Для себя он оставил только стены и общественные здания. Турки порезали на флажки всю материю, которая у них была, чтобы с их помощью отмечать каждый для себя дома для грабежа.
Дервиши, беглые в письме, пометили флажки буквами и цифрами Ислама, и это занятие дало им работы больше, чем заточка мечей и сколачивание штурмовых лестниц.
Днём Джустиниани приказал брадобрею обрезать и накрасить ему бороду и переплести её жёлтой ниткой. Его панцирь без единого пятна сиял, а вмятины на нём были выправлены молотком оружейника. Джустиниани благоухал на расстоянии и выглядел по любой мерке великолепно.
– Вы пойдёте со мной в храм, дорогие дети?– спросил он. – Турки отдыхают перед штурмом. То, что их пушки ещё успеют разрушить, восстановят мои люди. Поторопитесь. Приоденьтесь, чтобы выглядеть пристойно, и как порядочные парни принять последнее причастие, а также дать обет целомудрия на сегодняшнюю ночь.
Он окинул нас взглядом и не смог сдержаться, чтобы не добавить:
– По вашим лицам вижу, что для вас это будет легче, чем для многих других.
Все вместе мы приехали в храм, когда день угас за турецким лагерем, бросив последний кровавый отблеск на зелёные купола церквей. Кесарь Константин вошёл в базилику со всем своим двором, сенатом и архонтами в порядке, предписанном церемониалом, и каждый был одет согласно рангу и занимаему положению. Сердцем я понимал, что Византия, которая никогда больше не возродится, собралась здесь в последний раз, чтобы освятить свою гибель.
Венецианский байлон, совет двенадцати и венецианские дворяне тоже были одеты в праздничные одежды. На тех, кто пришёл со стен, вместо шёлка и бархата блестели доспехи. Генуэзские военачальники собрались вокруг Джустиниани. Забыв о религиозных спорах, греческий люд Константинополя до отказа наполнил святой храм. В эту последнюю минуту пришли сюда сотни священников и монахов, нарушив данную клятву. Перед лицом смерти уже не было несогласия, недоверия и скрытой ненависти. Каждый принимал участие в этой мистерии повинуясь только голосу собственного сердца.
Сотни ламп горели ароматных пламенем, и в храме было светло как в солнечный день. Огромные и благодушные, с
