Это воззвание, во многих тысячах экземпляров, сброшено сегодня одновременно как во Франции, так и в Германии, по всей линии фронта. В эту самую минуту в обоих ваших лагерях тысячи французских и немецких сердец трепещут той же надеждой, что и ваши, тысячи кулаков сжимаются, тысячи умов голосуют за восстание, за торжество жизни над ложью и смертью.
Смелее! Без колебаний! Малейшее промедление смерти подобно! Восстание должно вспыхнуть завтра!
ЗАВТРА, В ОДИН И ТОТ ЖЕ ЧАС, С ВОСХОДОМ СОЛНЦА, вы французы и немцы, все вместе, в едином порыве героизма и братской любви бросьте оружие, откажитесь воевать, издайте один и тот же крик освобождения!
Восстаньте все, откажитесь от войны! Заставьте государства немедленно восстановить мир!
Завтра, с первыми лучами солнца, восстаньте все!"
Он осторожно кладет перо на чернильницу.
Его грудь медленно распрямляется и слегка отдаляется от стола. Глаза опущены. Движения мягки, заглушенны, бесшумны, словно он боится спугнуть птицу. Лицо потеряло напряженность. Кажется, он чего-то ждет: завершения внутреннего процесса, немного болезненного. Ждет, чтобы сердце успокоилось, чтобы кровь в висках перестала стучать так сильно, чтобы медленное возвращение к действительности произошло без чрезмерных страданий...
Машинально он собирает листки, исписанные лихорадочным почерком, без помарок. Он складывает их, ощупывает и вдруг с силой прижимает к груди. Голова его на секунду склоняется, и, почти не шевеля губами, он шепчет, как молитву: "Возвратить людям мир..."
LXXXI. 5-8 августа. - Пребывание Жака в Базеле
Платнер поместил Жака у старухи, матери одного социалиста, по фамилии Штумф, которого партия недавно послала куда-то с поручением. Считается, что Жак поселился в Базеле для того, чтобы работать в книжной лавке: Платнер вручил ему оформленный по всем правилам договор. В случае, если полиция, ставшая после объявления войны особенно ретивой, заинтересуется его присутствием, он сможет доказать, что у него есть служба и определенное место жительства.
Дом старой г-жи Штумф, находящийся в Малом Базеле, в нищем квартале Эрленштрассе (недалеко от Грейфенгассе, где держит свой магазинчик Платнер), - это расшатанная лачуга, обреченная на слом. Комната, снятая Жаком, похожа на узкий коридор, прорезанный двумя низкими окошками - по одному на каждом конце. Одно, без стекол, выходит во двор; со двора поднимается вонь от крольчатника и прокисших отбросов. Другое выходит на улицу, за которой виднеются угольные склады пограничной баденской станции, иными словами почти на германскую территорию. Над головой - так низко, что можно достать их рукой, - тянутся ряды кровельных черепиц, нагретых солнцем и создающих днем и ночью температуру раскаленной печи.
Здесь, в этой парильне, запирается Жак, чтобы отшлифовывать свое воззвание, поддерживая силы кружкой кофе и бутербродом с гусиным жиром, которые по утрам ставит у его двери мамаша Штумф. Иногда около полудня духота становится до того невыносимой, что он делает попытку сбежать. Но, выйдя на улицу, сейчас же с сожалением вспоминает о своей конуре и спешит вернуться в нее. Он снова ложится на кровать и здесь, обливаясь потом, с закрытыми глазами, снова нетерпеливо разматывает клубок своей мечты... Аэроплан высоко в небе... Сидя позади Мейнестреля, он нагибается, хватает охапки листовок, бросает их в пространство... Гудение мотора сливается с пульсацией его крови. Птица с огромными крыльями - это он сам; из собственного сердца вырывает он эти послания, чтобы рассеять их над миром... "Завтра, с восходом солнца, восстаньте все!" Отдельные части воззвания располагаются в стройном порядке. Фразы понемногу отливаются в определенную форму. Он знает их наизусть. Лежа, устремив взгляд в потолок, он без конца повторяет их. Иногда вдруг вскакивает, бежит к столу, чтобы изменить какой-нибудь абзац, переставить слово. Потом снова бросается на кровать. Он почти не замечает окружающей его жалкой обстановки. Живет среди своих грез... Он видит, как мятеж распространяется... На командных пунктах совещаются офицеры, мечутся испуганные писаря; сообщение со ставкой главнокомандующего прервано... Какие бы то ни было репрессии невозможны. Если правительства хотят еще хоть для вида сохранить престиж, им остается одно: спешно заключить перемирие...
Эта навязчивая идея гложет его, но и поддерживает - как кофе. Он не может больше обходиться ни без того, ни без другого. Как только какая-нибудь настоятельная необходимость - короткое посещение книжной лавки или просто встреча на лестнице с г-жой Штумф - на мгновение отрывают Жака от его мечты, он испытывает такое болезненное чувство, что спешит вернуться в свое уединение, как наркоман к своему наркотику. И тотчас же находит облегчение. Не только спокойствие, но вместе с ним какое-то радостное, полное энергии возбуждение... По временам, когда дрожь в руке вынуждает его перестать писать или когда он видит в осколке зеркала на стене свое лоснящееся от пота лицо, впалые щеки, взгляд - взгляд маньяка, ему впервые в жизни приходит мысль, что он болен. И эта мысль вызывает у него улыбку. Какое значение имеет это теперь?.. Удушливой ночью, когда ему не удается сомкнуть глаз, когда он каждые десять минут встает, чтобы смочить в кувшине полотенце и обтереть им пылающее тело, он на минуту останавливается перед окошком. Оно выходит в ад, в грохоте пакгаузов копошится при свете дуговых ламп целая армия железнодорожников; дальше в темноте депо, с шумом катятся тележки, сталкиваются вагонетки, во всех направлениях разбегаются огоньки; а еще дальше, на блестящих рельсах, свистят и маневрируют бесконечные составы, которые сейчас, один за другим, провалятся во мрак воюющей Германии. Тогда он улыбается. Он один знает. Он один знает, что вся эта суета напрасна... Избавление близится. Листовка написана. Каппель сделает немецкий перевод. Платнер напечатает миллион двести тысяч экземпляров... В Цюрихе Мейнестрель готовит аэроплан... Еще несколько дней! "Завтра, с первым лучом солнца, восстаньте все!"...
После двух суток лихорадочной работы он решается наконец отдать свою рукопись. "Быть готовым к субботе", - сказал Мейнестрель...
Платнер стоит в задней комнате своей книжной лавки среди кип бумаги за двойной, обитой клеенкой дверью; несмотря на утренний час, все ставни закрыты. (Это человек лет сорока, маленького роста, некрасивый, тщедушный; у него больной желудок и дурно пахнет изо рта. Грудная клетка выступает вперед, как грудная кость птицы; лысый череп, худая шея, выдающийся вперед горбатый нос делают его похожим на ястреба. Этот торчащий нос как будто увлекает все тело вперед и перемещает центр тяжести, отчего Платнеру постоянно кажется, что его равновесие нарушено: неприятное ощущение, передающееся и собеседнику. Надо привыкнуть к его неблагодарной внешности, чтобы заметить простодушный взгляд, добрую улыбку, ласковый, немного тягучий голос, который часто дрожит от волнения и в котором каждую минуту словно сквозит готовность отдать свою дружбу. Но Жаку не нужен новый друг. Ему никто больше не нужен.)
Платнер ошеломлен. Слух о том, что парламентская фракция социал-демократов голосовала в рейхстаге за военные кредиты, подтвердился.
- Голосование французских социалистов в палате - это уже страшный удар, - признается он дрожащим от негодования голосом. - Хотя после убийства Жореса этого до некоторой степени можно было ожидать... Но немцы! Наша социал-демократия, великая пролетарская сила Европы!.. Это самый жестокий удар за всю мою жизнь социалиста. Я отказывался верить официальной прессе. Готов был дать руку на отсечение, что социал-демократы все, как один, сочтут необходимым публично заклеймить имперское правительство. Прочитав сообщение агентства, я рассмеялся! От него пахло ложью, ловкой плутней! Я говорил себе: "Завтра мы прочтем опровержение!" И вот... Сегодня надо признать факт очевидным. Все верно, до ужаса верно!.. Еще неизвестно, как все это происходило за кулисами. Может быть, мы никогда не узнаем правды... Райер уверяет, что двадцать девятого Бетман-Гольвег пригласил Зюдекума, чтобы добиться от него прекращения оппозиции социал-демократов...
- Двадцать девятого? - переспрашивает Жак. - Но ведь двадцать девятого в Брюсселе - речь Гаазе!.. Я был там! Я его слушал!
- Возможно. Однако Райер утверждает, что, когда немецкая делегация вернулась в Берлин, состоялось заседание центрального комитета и было вынесено решение подчиниться: кайзер знал, что может издать приказ о мобилизации, что восстания, что всеобщей забастовки не будет!.. Должно быть, до голосования в рейхстаге центральный комитет устроил закрытое заседание, которое, вероятно, прошло не так уж гладко. Я еще отказываюсь сомневаться в таких людях, как Либкнехт, Ледебур, Меринг63, Клара Цеткин64, Роза Люксембург, но, по-видимому, они оказались в меньшинстве и им пришлось уступить предателям... Факт налицо: голосовали за! Тридцать лет усилий, тридцать лет борьбы, медленных и трудных завоеваний сведены на нет одним голосованием! За один день социал-демократическая партия навсегда потеряла уважение пролетариата... Русские социалисты не склонились перед царизмом в думе! Они все голосовали против войны! И в Сербии тоже! Я видел копию письма Душана Поповича65. Сербская социалистическая оппозиция остается несокрушимой! А между тем это единственная страна, где патриотизм национальной обороны мог бы еще иметь некоторое оправдание!.. Даже в Англии сопротивление упорно продолжается: Кейр-Харди не складывает оружия. Я читал последний номер "Индепендент лейбор парти". Это все-таки утешительно, правда? Не надо отчаиваться. Понемногу мы заставим прислушаться к нам. Не всем же нам заткнут рот... Держаться крепко вопреки и наперекор всему! Интернационал возродится! И в день своего возрождения он потребует отчета у тех, кто пользовался его доверием и кого так легко приручила диктатура империализма!
