Во-первых, я должен был помнить и постоянно напоминать себе о том, что на празднике краннон и аннуин так тесно соприкасаются, что весь наш мир становится, по сути, одним сплошным гатуатом – так можно сказать. Соответственно этому надо и вести себя как охотнику за силой, все время пребывая настороже и рядом с наставником.
Во-вторых, не надо принимать всерьез те действия, которые будут совершать на празднике «простые люди», ибо «всё это – театр краннона» и к истинному празднику, к подлинному сочетанию двух миров имеет очень отдаленное отношение.
В-третьих, в конце праздника мне придется сыграть свою роль в театре краннона, а именно: взять факел и поджечь бруидну, в которой могут оказаться люди.
«Что такое бруидна?» – сначала поинтересовался я.
«Сам увидишь», – ответил Рыбак.
«А люди не пострадают?» – затем спросил я. И мой наставник принялся объяснять мне, что в давние времена на Самайне действительно убивали царя племени, принося его в жертву богине природы и тем самым способствуя возрождению мира и обеспечению благополучия народа; в прошлые времена царя стали заменять рабом или пленным воином, которого торжественно сжигали в бруидне; но в новые времена все эти ритуальные убийства и человеческие жертвы, которые римляне приписывают друидам, давно уже прекращены: никто никого не сжигает и не убивает на самом деле, и смерти эти только разыгрывают, как в театре у греков или у римлян.
«Но у нас в театре, вернее, в амфитеатре, часто устраиваются гладиаторские бои», – заметил я. И Рыбак:
«Вот-вот. Сами убиваете людей. А нас обвиняете в жестокости».
Короче, мне было дано заверение, что я своими действиями никому не причиню вреда.
За три дня до ноябрьских календ гельветы собрали овец и рогатый скот в одно стадо и повели на убой на поляну, которая находилась к западу от буковой рощи; лишь часть животных они оставили на размножение.
За два дня до календ на берегу озера, к югу от причалов, всей деревней стали сооружать широкий и длинный навес, а в дальнем конце навеса – круглую хижину из бревен.
За день до праздника в каждом доме стали варить так называемую корму – пшеничную брагу, приправленную медом, – и печь на меду пшеничные хлеба.
В ночь перед праздником в деревне должны были гадать и чародействовать. Но мне было велено оставаться дома и при этих ритуалах ни в коем случае не присутствовать.
Я прибыл на праздник на восходе солнца и увидел, что вся деревня собралась на берегу озера и напряженно всматривается в его волны.
Заметив меня, некоторые из жителей стали громко выражать свое недовольство.
Но тут из толпы выступил человек в длинном белом плаще, расшитом пурпурными нитями, с пятью золотыми фибулами в форме солнечного колеса; в рубахе с красочными орнаментами, перетянутой широким поясом с золотыми и серебряными нашлепками; в широких штанах из очень мягкой и очень дорогой кожи, в кожаных башмаках, усыпанных мелкими блестящими камешками; с тремя тонкими золотыми гривнами на шее, каждая из которых имела свой оттенок – красноватый, ярко-желтый и почти белый.
Представь себе, Луций, в этом царственно одетом человеке я не сразу узнал своего Рыбака. Но именно он выступил теперь из толпы, возложил мне руку на голову и торжественно произнес нечто для меня непонятное. И после его слов сразу же оборвались сердитые замечания в мой адрес, а все люди, которые стояли поблизости и видели эту сцену, три раза почтительно поклонились моему наставнику, и один раз – мне.
Затем раздались крики, и я увидел, что из озера медленно выходит бородатый и усатый пожилой мужчина в рогатом шлеме, в медном панцире, в кожаных браках и в высоких сапогах со шнуровкой. В правой руке он держал бронзовый меч, а в левой – до блеска начищенный медный котелок.
Он еще не ступил на берег, когда все закричали: «Дагда! Дагда! Добро пожаловать! Мы всё приготовили!»
Я не удержался и спросил Рыбака:
«А кто такой Дагда?»
«Это Леман. Они изображают Лемана, бога озера», – тихо ответил мне Рыбак, не глядя на меня и едва шевеля губами.
«А почему они называют его Дагдой?»
«Потому что на их языке «Дагда» означает «Хороший бог».
Человек в шлеме тем временем вышел из воды на берег, толпа перед ним расступилась, и он по живому коридору прошествовал в сторону навеса.
Там его ожидала молодая и разряженная гельветская женщина, одеяния и украшения которой я, с твоего позволения, не буду вспоминать и описывать, потому что слишком много на ней было одеяний и украшений. Скажу лишь, что на левом плече у нее сидел ворон, а в правой руке она держала конскую уздечку.
«А это кто? Вауда? Или Эпона?» – полюбопытствовал я.
«Нет, это тройная богиня – ворон. Богиня войны и колдовства», – тихо ответил Рыбак.
Человек в шлеме в это время приблизился к женщине. Та тряхнула левым плечом – ворон подпрыгнул, взмахнул крыльями и полетел в сторону буковой рощи.
«А вот теперь она – Вауда. Добрая богиня и покровительница племени», – сказал мой вожатый.
Женщина протянула мужчине уздечку. Он сперва поставил на землю котелок, который держал в левой руке, затем концом меча подцепил протянутую ему уздечку, перебросил ее в левую руку, меч воткнул в один из столбов, на которых держался навес, а следом за этим набросил уздечку на шею женщины и за уздечку повлек ее в бревенчатую хижину. И захлопнул за собой соломенную дверь.
И тотчас несколько женщин кинулись к оставленному им на земле медному котелку, а с десяток мужчин рванулось к воткнутому в столб мечу. И между теми и другими началась нешуточная потасовка, ибо каждая женщина норовила ухватить котелок, и каждый мужчина старался завладеть мечом.
Но скоро раздался властный и торжественный голос Рыбака, который произнес на гельветском наречии:
«Отдайте мне меч победителя! Верните мне котел благоденствия! Я отнесу их новобрачным богам! Тем, кому они принадлежат!»
Наставнику моему не сразу, но повиновались. Он забрал меч и котелок и удалился с ними в бревенчатую хижину, прикрыв за собой дверь.
Тут мужчины поспешили к кострам, горевшим вокруг навеса и хижины. Над некоторыми из костров кипели большие котлы. Над другими крутились вертела со свиными тушами.
Несколько женщин направились к чанам с брагой и вином. Другие женщины стали накрывать на «стол» – на длинный ряд широких дубовых столешниц, уложенных под навесом на насыпь из дерна.
В скором времени из хижины вышли мужчина и женщина. На мужчине теперь не было панциря и рогатого шлема, а с шеи женщины уже сняли уздечку. Вид у обоих был несколько истерзанный, точно, скрытые от глаз внутри хижины, они там боролись или занимались любовью.
За ними вышел Рыбак. Он вынес, прижимая к груди, три засушенные человеческие головы, и одну за другой аккуратно выставил на край стола.
«Бог» и «богиня» уселись возле этих голов, на шкурах, на торце стола. А прочий народ разместился по бокам, на соломенных подстилках.
И пир начался.
«Леману» поднесли жареную свиную ногу, и он, схватив этот окорок, впивался в него зубами и яростно откусывал большие куски.
«Вауде» подали вареное свиное бедро, и она принялась отщипывать от него кусочки.
Наставнику моему, который разместился по правую руку от «бога», первым на длинной части застолья, – ему поднесли вареную кабанью голову. Взяв нож, он вырезал у головы язык, порубил его на мелкие кусочки и эти кусочки стал отправлять в рот, накалывая на нож. Потом отрезал у головы ухо и протянул мне.
Я есть не стал, сделав вид, что с интересом разглядываю, как едят другие.
Мужчины сидели с южной стороны застолья, женщины – с северной.
Ели без всяких тарелок и без ножей; нож был у одного Рыбака.
Брали из груд крупно порезанного мяса, которое прислужники вываливали по центру стола.
Кости старательно обсасывали, а потом резким движением отбрасывали себе за плечо, не оборачиваясь, но стараясь бросить как можно сильнее.
Когда брошенная кость попадала в прислужника или в прислужницу, те радостно кость хватали, бежали к столу, и тот, кто бросил кость, вставал из-за стола и становился прислужником, а поймавший кость усаживался на его место, выхватывал из груды и принимался жадно и яростно кусать и жевать.
Есть старались свинину, вареную и жаренную на вертеле. Но когда в горячих свиных кусках возникала временная нехватка, брали холодную баранину и говядину, соленую свинину и копченую рыбу.
Пили, что называется, вкруговую, отхлебывая часто, но понемногу из большой глиняной чаши, похожей на котелок, которую беспрерывно носили вдоль стола два пестро разодетых прислужника: с южной стороны, от «бога» – мужчина; с северной стороны, от «богини» – женщина. И «бог» и «богиня» обязательно пригубливали из каждой вновь наполненной чаши.
Мужчины пили неразбавленное привозное вино, а женщины, как я понял, – пшеничную брагу.
