«обращаться с сыном твоей сестры как с одним из моих собственных сыновей». Но камнем преткновения, о который разбились мирные переговоры, стал Аскалон: Салах ад-Дин настаивал на его срытии, а Ричард упорно отказывался пойти на это.
В последней попытке прийти к согласию Ричард снова отправил Онфруа в Иерусалим. Узнав, что Ричард тем вечером вернулся в Яффу, Генрих направился в замок. Он порадовался, видя, как сильно преобразился город с тех пор, как девять месяцев тому назад крестоносцы вошли в его бесприютные руины. Когда отстроили стены, многие прежние обитатели вернулись — по крайней мере, христиане. Генрих надеялся, что наступит день и сарацины с франками смогут снова жить бок о бок в относительной гармонии, потому как государство не способно существовать без согласия между такими разными народами, равно претендующими на эту бесплодную, щедро политую кровью землю. Так было раньше, так почему не быть этому снова? Граф пытался убедить себя, что рано или поздно войне наступит конец, хотя бы потому, что обе стороны окажутся слишком истощенными, чтобы воевать. Но что останется к тому времени от Утремера?
В возрождающемся городе витала ободряющая атмосфера нормальности: женщины идут на рынок, дети играют на улицах, торговцы предлагают с лотков свои товары. Бурно расцветала и греховная жизнь. Контингент проституток, последовавший за армией из Акры в Яффу, осел здесь после ухода войска, потому как солдат тут хватало: поправляющиеся от ран и болезней, дезертиры, те, кто нуждался в краткой передышке от боев. Высовываясь из окон верхних этажей, эти дамы дурной репутации окликали Генриха и его свиту, обещая за умеренную цену любые плотские наслаждения. Граф только смеялся и отнекивался: «Прости, крошка, я теперь женатый человек», — но кое-кто из его рыцарей бросал на девиц тоскливые взгляды.
Добравшись до замка, Генрих узнал, что король наверху, в соларе, и пошел туда. Но едва открыв дверь на лестницу, столкнулся лицом к лицу с Онфруа де Тороном. Оба замерли на месте. Генрих изо всех сил старался избегать подобной встречи, и это удавалось ему настолько успешно, что он подозревал наличие подобных усилий и со стороны Онфруа.
Решив, что меньшим из зол будет не замечать очевидного, Генрих, беспечно, насколько мог, заявил:
— Слышал, ты едешь в Иерусалим. Саладин по-прежнему настаивает на том, чтобы мы срыли Аскалон?
— Боюсь, что так. С учетом того что никто из них не желает идти на уступки в этом вопросе, шансы на мир выглядят призрачными. Я, как мог, пытался убедить султана, говорил об огромных деньгах, потраченных Ричардом на Аскалон, но все впустую...
Онфруа говорил так, будто винил в неудаче переговоров себя, и Генриху хотелось заверить рыцаря, что тот сделал все возможное в этих трудных обстоятельствах, но боялся, что де Торон воспримет его слова как снисхождение.
— Мой дядя всецело доверяет тебе, — промолвил он наконец. Он собирался вступить на лестницу, но Онфруа по-прежнему преграждал ему путь.
— С ней... с ней все хорошо? — спросил рыцарь, стараясь не смотреть Генриху в глаза.
— Да, все хорошо. — Граф предпочел бы ограничиться этим, но понимал озабоченность Онфруа. Решив, что его долг облегчить участь несчастного, он продолжил: — Ее не беспокоит больше тошнота по утрам, а повитухи уверяют, что она достаточно молода и здорова и беременность и роды пройдут как положено.
Ресницы у Онфруа были такие, что любая женщина позавидует, густые и длинные, и глаза укрывались за ними. Но лицо спрятать было некуда. «Ад и проклятье!» — подумал Генрих, подавляя вздох.
— Онфруа... — начал он.
Де Торон вскинул голову.
— Нет, я тебя не виню, — сказал рыцарь. — Тот, кого я виню, мертв и заслужил это.
Он попытался было протиснуться мимо Генриха, но потом остановился, и слова полились из его уст негромко и неторопливо, словно помимо собственной его воли:
— Я буду молиться, чтобы родилась девочка. Мне невыносима мысль видеть сына Конрада Монферратского правителем Утремера.
Не дожидаясь ответа, Онфруа исчез прежде, чем Генрих промолвил, едва слышно:
— И мне тоже.
Граф постоял некоторое время, размышляя о странных поворотах и зигзагах судьбы, приведших его к сегодняшней встрече с де Тороном, а затем стал подниматься, перескакивая две ступеньки зараз. От чиркающих по камням шпор сыпались искры.
Ричард и Андре были одни в соларе.
— Я собирался послать тебе весточку, — встретил племянника король. — Только едва ли она тебе понравится.
— Знаю. Я только что встретился внизу с Онфруа де Тороном. Он сказал, что Саладин уперся насчет Аскалона.
— Как и я, — отозвался Ричард голосом спокойным и твердым. — Так что с переговорами покончено. Поутру я собираюсь отослать триста рыцарей с задачей усилить Аскалон и уничтожить Дарум. Ты не возражаешь, Генрих?
— Нет, конечно. — Граф оглянулся, ища глазами кувшин с вином, но не нашел. — В чем состоит твой план?
— А почему ты так уверен, что он у меня есть?
— У тебя всегда есть план.
Эта фраза вызвала на губах дяди призрачную улыбку.
— Сложилось так, что план имеется. У Саладина остался в здешних местах только один морской порт. Так что давай возьмем и отберем его.
— Бейрут? — Генрих поразмыслил пару секунд, потом улыбнулся. — Бейрут так Бейрут.
— Я думал, тебе понравится идея, — сухо промолвил Ричард. Потом посмотрел на Андре и пояснил: — Смею предположить, мой племянник согласен идти хоть на Константинополь, при условии, что сначала мы заглянем в Акру.
Поняв, де Шовиньи ухмыльнулся:
— Разумеется, ведь в Акре его ждет молодая жена! — Он покачал головой в притворном осуждении. — Ах, эта молодость, когда мужчина повинуется исключительно велениям своего петушка.
Оба расхохотались, но Генрих не обиделся на насмешки, так как знал, что в них нет злобы. И будучи романтиком в душе, граф ощутил даже сочувствие к дяде, сожалея о том, что Ричард никогда не испытывал такой радости от воссоединения с Беренгарией, какую испытывает он при встрече с Изабеллой.
Июль 1192 г.
То последнее воскресенье июля выдалось жарким даже по меркам утремерского лета, но к вечеру западный ветер заколыхал кроны пальм и зашелестел серебристо-зеленой листвой вездесущих оливковых деревьев. Пользуясь благоприятным моментом, Изабелла, Беренгария, Джоанна и их фрейлины поднялись на крышу дворца и, укрывшись от солнца под парусиновым навесом, наслаждались ощущением, которое дарил разогретой, влажной коже прохладный ветерок.
Изабелла
