Ознакомительная версия.
– Печалование Церкви о гонимых и примирение враждующих не есть унижение, но паче обязанность, – заявил владыка.
– Паче обязанность, – судорожно хохотнул князь и показал пальцем на митрополита – Да он просто обругает Мономаха, как тем годом на Днепре. Как бы Володьша от таких разумных прошений за меня не взбеленился пуще!
– Я ведь сказала тебе, Святополк, что ты не знаешь меня. – Голос княгини заметно похолодел – ей надоели препирания с сыном, который не хотел ничего понимать и ничему учиться. – Владыка будет просить не за тебя.
– А за кого? – оторопел князь.
– Вспомни, сын мой, о чем шла между вами речь в Любече, – произнесла Гертруда, не сочтя нужным разъяснять далее.
Ворота княжьего двора вновь распахнулись. Вслед за конными въехал еще один крытый возок, остановился возле митрополичьего. Святополк Изяславич жадно уставился на дверку, силясь угадать, кто в нем. Резанный двузубец с крестом на дверце сообщал, что возок принадлежал семейству Всеволодичей.
Отрок из сопровождавших открыл дверцу. Опираясь на его руку, из возка вышла светлобровая жена, одетая в черные куньи меха и пуховый плат на голове поверх черного вдовьего повоя.
– Кто это? – недоуменно спросил князь, не узнав приехавшей.
– Я Анна, вдова князя Всеволода, – назвалась та, смиренно поклонившись, – мачеха Владимира. Добрых дней тебе, князь Святополк.
– Анна поедет с митрополитом, – как о решенном деле объявила Гертруда. – И лучше тебе, сын мой, не вмешиваться в это дело.
Всеволожья княгиня согласно склонила голову, покоряясь воле старшей сродницы, матери великого князя, и пошла под благословение митрополита.
– Да делайте что хотите! – в сердцах плеснул руками Святополк и зашагал к теремному крыльцу. На верхней ступеньке он все же оглянулся и безнадежно пробормотал: – Воистину, бабы и попы оградят меня от ярости Мономаха!
Гертруда украдкой вздохнула, с сожалением поглядев ему вслед.
– Не печалься, княгиня, – подошел к ней Иван Козарьич, заметив эту жалость. – Когда дело сладится, князь Святополк отдаст должное твоей мудрости.
– Буду рада, если он возьмется хотя бы за собственный ум, – устало произнесла княгиня, тяжело опираясь на клюку. – Чтобы он ценил мой, и не надеюсь. Да и не нужно мне этого. Лишь бы, как ты говоришь, Иван Козарьич, дело у нас сладилось.
– Да как же ему теперь не сладиться, – тонко улыбнулся через бороду боярин, поддерживая княгиню, – когда столь сильные средства применены. И кто после возможет сказать, будто князь Святополк унижен, если не он за себя просит, а собственная мачеха Мономаха от имени всех киевских людей?
Вымученная улыбка осветила и сильно постаревшее за последние дни лицо княгини.
– Долго ль ты уламывал ее, Иван Козарьич?
– Княгиня Анна набожна, как весь род Всеволода, – туманно изрек боярин. – Не в ее силах было отказаться.
Гертруда сухо рассмеялась.
– Однако, Иван Козарьич, пригляди за князем, – попросила она, вернув себе озабоченный вид. – Вдруг надумает снова бежать. Ни на шаг не пускай его дальше Бабина торга. Обговори с воеводой, пускай предупредит кметей. И еще раз перемолвись с митрополитом и Анной – все ли как надо сделают. Сопроводишь их до градских ворот и сразу ко мне. А я теперь пойду лягу, не держат ноги. Смерть как устала.
Боярин бережно довел ее под руку до крыльца и передал сенной челяди. Жалея старуху, вынужденную цепляться за жизнь не для себя, а ради сына, недостаточного умом, волей и сердцем, Иван Козарьич в душе ругал князя последними словами. Однако готов был все сделать для того, чтобы Святополк продолжал княжить в Киеве. Ибо закон выше правды.
…Чуть менее двух тысяч ратных, перейдя Днепр, растянулись дугой недалеко от стен Киева – перекрыли дороги, шедшие на полночь. Приказа облачаться в брони и готовить оружие еще не было. Однако стены на высоких валах белели так близко, что многих воинов щекотали мурашки – неужто в самом деле велят брать оружием стольный Киев, мать градов русских? Иных же это бодрило и будоражило: этим хоть сейчас в перебранку с киевскими стрелками на стенах – взгорячить кровь, чтоб затем в бою кипела веселее.
А пока что обозные холопы раскладывали кострища, ставили котлы, варили сыть. Трое князей в наскоро ставленном шатре советовались с воеводами. Пущенные сторожи объезжали кругом город, ловили зазевавшихся сельских и побродяг, разворачивали пустые телеги, а в груженые заглядывали и, если находили товар пригодным для рати, отправляли в свой обоз. Один из разъездов пристроился в хвост немноголюдному митрополичьему посольству, выехавшему в полдень из городских ворот.
К тому времени, когда посольство подъезжало к стану, княжий совет завершился. Выйдя на слепящий свет зимнего дня, Владимир Всеволодич приложил ладонь к глазам – дружинники, бывшие вблизи шатра, показали на приближавшиеся по дороге два санных возка в окружении конных. В груди у князя сильно стукнуло – раз, другой, и вмиг оборвалось. Словно как в отрочестве ухнул головой в речной затон с веревки, прикрученной к дереву на берегу. Поблазнилось вдруг, загрезилось, повело дурманом голову – будто едут киевские нарочитые люди повестить, что хотят себе князем его, Владимира Всеволодича, а Святополка не хотят. Подумалось зачарованно: «Как просто все…», и заплясали на губах хмылкие чертенята. Столько лет ожиданья – не напрасного – превратились в единый миг, слились в одну быль изгнание князя Изяслава из Киева четверть столетия назад и изгнание Святополка Изяславича…
Князь до крови укусил губу, прогоняя чертенят. Из переднего возка, остановившегося у шатра, показался первосвятительский клобук митрополита. За клобуком явился сам владыка, пастырски сведя к переносью брови. В другом возке князь ожидал увидеть сестру Янку, беспристрастную и нелицеприятную игуменью, но просчитался. Лишь разглядев вдовий убрус, он бросился к возку, помог стать на ноги мачехе.
– Володьша… – молвила Всеволожья вдова, печально глядя большими голубыми очами, изумительную красу которых она передала и дочери Евпраксии.
Ничего иного князю более не требовалось, чтобы понять цель их приезда. Но прочим нужны были долгие слова.
Олег Святославич смотрел на владыку с насмешкой. Богомольный Давыд Святославич шагнул к митрополиту со склоненной головой. Тот отринул его взмахом руки, не дав благословения.
– Что ж, владыко, сердиться на нас приехал? – вопросил Олег.
– Если ты – тот, кого зовут Гориславичем, то не проймет тебя моя сердитость, – отмолвил митрополит.
– А разве не советовал тебе, владыко, ромейский базилевс Алексей обходиться со мною ласково? – почти в открытую смеялся Олег.
– Нет, не советовал.
– Для чего же ты приехал, владыко, ежели ни сердиться, ни обласкать нас не хочешь?
– Брат, – укорил его Давыд, – не время теперь веселиться.
– Чего ж? – не унимался Олег, смешливо щурясь на солнце. – Киев – вот он, протяни руку и бери! И не против правды, а согласно с ней. Святополк порушил наш ряд, пускай платит за это. Так ли, владыко? В ромейских пределах ему за подобное выжгли бы очи. Но мы ведь этого делать не станем.
– Дурные слова, князь, – прозвучало со стороны.
Только сейчас Владимир увидел спешенного боярина, старого своего собеседника и частого советчика.
– Неужто и тебя послал Святополк, Янь Вышатич?
– Этот старец поехал с нами своим умом, нагнав по пути, – объяснил митрополит.
– Не Святополку я служу, – подтвердил боярин.
– Видно, Бог про тебя совсем забыл, старик, – проворчал Олег, – все не приберет никак за твою службу.
– Помолчи, Олег, – досадливо попросил Мономах и подал мачехе руку для опоры. – Нелепо говорить на морозе и для ушей кметей. В шатре все обсудим.
Обозные холопы натаскали в теплый шатер еще конских седел, корчаг с квасом, вином и ягодным взваром, разложили на узорном сарацинском ковре снедь – жареное на огне мясо и хлебы. Владимир усадил княгиню Анну, сам подал ей чашу с взваром. За каждым действием князя пристально следил митрополит, однако на лице его ничего кроме сомнения не отражалось.
– Испей, владыко, утоли голод и говори, – предложил Мономах. – А мы послушаем.
15
– Не я буду говорить, – отпив квасу, начал митрополит, – а моими устами киевская нарочитая чадь, княжьи бояре, весь священный чин, торговые и посадские люди.
Владыка произносил слова медленно, подбирая одно к другому, и проницательному взору было ясно, что речь с чужих уст дается ему нелегко, через силу. Ему, быть может, хотелось метать стрелы евангельских поучений, низать жемчуг богословских мудрований, накопленных греческим христианством за многие столетия, сплетать хитрословесные сети из златых нитей ромейского державного высокомерия, выпестованного теми же веками. Но вместо всего этого, смиряя себя, владыка Николай изрекал простые, грубые для ромейского слуха, однако весомые для варварских сердец русов словеса.
Ознакомительная версия.
