— В сердце! В самое сердце! — закричал Олаб, когда пораженный стрелою лев затих. — Еще стрелу! Выше светить!
Стрелы с мгновенным свистом поражали новые жертвы. Скифы, державшие факелы, с видимым интересом наблюдали за истреблением зверей и при удачном попадании одобряли умение стрелка. Последней упала львица. Она легла на спину, по-человечьи прижимая мягкие лапы к сердцу…
Когда взошло утреннее кровавое солнце, погребальный костер был доведен до конца. Он представлял собою высокую башню из трех срубов, постепенно уменьшавшихся кверху и украшенных гирляндами из лавровых ветвей. Верхний сруб увенчала позолоченная статуя гения, державшего в простертой руке венок. Само собою разумеется, я был одним из первых на месте предстоящей церемонии.
Из соседнего лагеря стекались в грозном молчании толпы воинов, которым запретили брать с собой оружие. В ожидании, когда начнется церемония, они уселись группами на земле, лениво обсуждали события, гадали, будет ли увеличено жалованье, как им обещал Макрин, и начнется ли новая война с парфянами. Некоторые уже затеяли игру в кости, и тут же появились продавцы орехов и медовых пряников. Время тянулось как пряжа, и воины отпускали по поводу усопшего грубые шутки, выражая свое нетерпение по поводу того, что император медлит отправиться к богам.
Но вот вдали произошло какое-то движение. Я посмотрел в ту сторону…
Послышались взволнованные голоса:
— Везут! Везут!
Из Эдессы медленно двигалась процессия. Блистая оружием и ощетинившись копьями, ее открывали в конном строю императорские скифы в своих неизменных плащах красного цвета. За ними шестерка белых коней, украшенных розовыми страусовыми перьями, везла колесницу. На ней покоилось тело императора, лежавшее на некоем возвышении, а в головах у него стояла статуя богини, подобная тому гению, что возвышался на погребальном костре, и так же простирала вперед руку с лавровым венком.
За колесницей шли оба консула — Бруций Презент и Мессий Экстрикат, и с ними Макрин, Дион Кассий, Гельвий Пертинакс, сенаторы. Среди них нетрудно было отыскать поэта Вергилиана, но он не заметил меня в толпе.
Позади знаменосцы несли легионные орлы. Замыкали шествие воины II Парфянского легиона. По обеим сторонам дороги стояли толпы любопытных и взирали на шествие. Зрелище было редкое, и каждый считал себя осчастливленным судьбою, что ему довелось видеть все это собственными глазами. А согбенная годами старушка с посохом в руках, вытирая краем одежды слезы, шамкала простодушно:
— Убиенный…
Каракаллу в Эдессе многие считали благодетелем. Он простил населению недоимки, обещал построить на государственный счет новые термы, дал горожанам римское гражданство. Но солдаты потешались над старухой и считали, что она выжила из ума.
Процессия медленно приближалась. Теперь воины вскочили на ноги, метавшие кости с сожалением прервали игру и подсчитывали на пальцах выигрыш, косясь на приближающуюся колесницу.
Лица у провожавших в последний путь императора были унылые. Ведь никто еще не знал, чем все это может кончиться, и Дион Кассий был прав, когда говорил, что не уверен, доживет ли он до вечера. Некоторые шепотом передавали слухи о ночном заседании сената под охраной германцев. Но сенаторы угрюмо отмалчивались, когда их спрашивали о принятом решении. Они с радостью отдали бы пурпур любому встречному, чтобы избавиться от гнетущей неизвестности. Одни боги ведали, чего хотят легионы. Правда, Адвент предусмотрительно поставил за соседними холмами германскую конницу, но все-таки настроение у всех было тревожное.
У погребального костра происходила обычная в подобных случаях суета.
— Как обстоит дело с орлом? Ничего не забыли, друзья? — спрашивал Макрин у легионеров, точно это были не рядовые воины, а люди в сенаторских латиклавах.
— Орел замечательный! — успокаивал Диодор.
Страхи архитектора теперь рассеялись, и он ждал обещанной награды.
По древней традиции на погребальный костер усопшего августа помещали в клетке живого орла. Когда огонь начинал подпаливать орлиные перья, птица разбивала нарочито хрупкую клетку и улетала ввысь. Считалось, что это возносится к богам бессмертная душа императора. Поэтому волнение Макрина было понятным. Но все оказалось в порядке. Огромный орел, правда, несколько помятый во время ловли, уже сидел, злобно нахохлившись, в клетке наверху костра. Вчера за него заплатили три драхмы горным пастухам.
Все торопились, чтобы отбыть свои обязанности и заняться другими, более важными земными делами, поэтому церемония проходила в спешке. Надгробные речи консулы произнесли еще в Эдессе, в базилике, чтобы не возмутить неловким словом толпы воинов, как это могло случиться у костра. Сенаторы, облаченные в особые полотняные одежды, как полагалось римлянам на погребениях, внесли по скрипучей, кое-как сколоченной лестнице тело императора вовнутрь башни и с явным облегчением, судя по их лицам, спустились оттуда. Служители захлопнули деревянные двери нижнего сруба.
Бородатый, но совершенно лысый сенатор, худой, как палка, жаловался соседу:
— Разве это апофеоз? Нет ни хора дев, ни пения печальных гимнов, ни воскового изображения покойного августа! А жертвы! Разве так приносятся жертвы? Покарают нас небеса!
Собеседник, тоже сенатор, тучный человек с гнилыми зубами и седой бородой, взволнованный событиями, испуганно смотрел на него.
— Ты считаешь, что боги могут покарать нас за отступление от обычая?
— Священные формулы должны быть произнесены в точности и все установленное предками выполнено неукоснительно, — сурово сказал первый сенатор, рассекая рукою воздух. — О чем думают жрецы императорского культа?
Но перед костром уже выстроились трубачи. Подняв к небу сверкающие медью жерла труб, они надули щеки, напрягли мощное дыхание, и глаза у них выпучились от натуги. Раздались тягучие, торжественные звуки. В последний раз цезарь слышал пение римских труб. Дым кадильниц медленно таял в воздухе, который уже стал жарким от солнца, заливавшего светом эту картину. Вокруг погребального костра стояли сенаторы; за грубо сколоченными перилами, которыми было огорожено место сожжения, волновалось море солдатских голов. Последний звук трубы, дребезжащий от дрожания губ, замер…
— Досточтимые отцы, — обратился Макрин к консулам, смахивая воображаемую слезу, — приступите!
Консулы взяли из рук служителей факелы и, по обычаю отвернув лица, прикрыв головы краем одежды, приблизились к хворосту, которым был обложен сруб, и подожгли его. Тотчас же вспыхнуло горное масло, обильно политое на солому, и другие горючие материалы; пламя обдало близко стоявших жаром и тяжким запахом благовоний. Клубами повалил бурый дым, и огонь быстро перекинулся вовнутрь сруба. Огненные языки жадно лизали пурпур и гирлянды. Еще мгновение — и пламя забушевало как буря, к великому удовольствию воинов, которым это редкое зрелище доставляло немало поводов для шуток и насмешек. Но от жары бревна разошлись, одна из стенок верхнего сруба обвалилась, и изумленные зрители увидели ложе и на нем тело императора. Порывом горячего воздуха с мертвеца сорвало палудамент. Теперь все явственно видели, как голова усопшего покоилась на высоких подушках. Можно было даже рассмотреть золотой лавровый венок на его челе…
Я поспешно заносил на навощенную табличку описание церемонии, все мелочи, какие замечал мой взор, разговоры и мнения присутствующих и не забыл записать даже о притворной слезе Макрина. Такие подробности особенно интересовали Вергилиана.
Солдаты не спускали глаз с фигуры императора, вокруг которого бушевал огонь. Но, очевидно, под действием жара, закостеневшие, сложенные в благочестивом жесте руки покойника вдруг широко раскрылись и стали тихо двигаться, как бы обнимая воздух. Затем тело медленно, изгибаясь в позвоночнике, приподнялось с ложа.
Несколько мгновений спустя густой бурый дым уже скрыл все из виду, но из многих тысяч грудей успел вырваться один огромный вопль:
— Товарищи! Август встает с ложа!
Другие кричали в исступлении:
— Нет, возносится на небо! В лоно Геркулеса!
Огонь ревел. Простодушные воины верили, что в воющем пламени, в клубах черного дыма гений императора может вознестись к Антонинам. И вдруг опаленный орел, разломав наконец мощными крылами тесную клетку, с гневным клекотом взлетел в воздух над потрясенными легионами.
Дни Каракаллы закончились насильственной смертью, и вскоре после этого в Антиохии лишила себя жизни его мать.
Императрица не присутствовала на погребальной церемонии, и Макрин послал ей урну с прахом сына. Было известно, что Юлия Домна тяжко больна: у нее появилась на груди одна из тех страшных опухолей, от которых женщинам нет спасения. В отчаянии она решила уморить себя голодом. Это не удалось ей. Тогда честолюбивая сирийка еще раз сделала попытку взять власть в свои руки и даже выступила с пламенной речью перед воинами, охранявшими ее дворец. Но Макрин нашел, что это уже переходит границы дозволенного, и отнял у нее телохранителей. Видя, что пришел конец всему, Домна покончила с собой, приняв яд, и ее набальзамированное тело перевезли в Рим и там похоронили в усыпальнице Северов, рядом с сыном Гетой. Так печально угасла жизнь этой необыкновенно одаренной женщины.
