Если въ помѣщичьихъ кругахъ и знали подлинный ликъ деревни, то не только обычно ничего не дѣлали для его измѣненія и улучшенія, но, наоборотъ, опекунской плетью и «отеческой» эксплуатаціей только заостряли положеніе. Нужно было давно понять, что плетью обуха не перешибешь, что упорнымъ эгоизмомъ одной стороны не излечить не менѣе жадной и упорной тяги къ землѣ другой стороны. Всего этого не хотѣли понять ни въ Совѣтѣ объединеннаго дворянства, ни въ царскомъ правительствѣ. Въ результатѣ — ростъ озлобленія, накопленіе мстительныхъ чувствъ, безпросвѣтное невѣжество, потомственный алкоголизмъ. Никто и не стремился внести примиряющее начало, ослабитъ правовой и экономическій гнетъ, просвѣтить, однимъ словомъ — разрядитъ атмосферу, внести въ нее хоть немного больше свѣта, справедливости и человѣколюбія. Въ итогѣ — скопилось столько взрывчатыхъ газовъ, что сотрясеніе и получилось небывалое по количеству жертвъ и по своей разрушительной силѣ.
Татарское иго, крѣпостное право, война — таковы этапы жизни русскаго крестьянства, подготовлявшіе разгулъ его низменныхъ страстей въ періодъ революціи. Вѣками накоплялась злоба, ненависть, неуваженіе къ личности, обезцѣненіе цѣнности жизни и т. д. Три года войны были для темныхъ умовъ длинной чередой организованныхъ и дозволенныхъ убійствъ. На войнѣ — «жизнь-копейка», и въ революціи крестьянское сознаніе не дошло до уваженія къ цѣнности жизни. Пролитіе крови на внѣшнемъ фронтѣ получило какъ бы продолженіе въ кровопролитіи на фронтѣ внутреннемъ. Изъ кроваваго зарева войны, въ нездоровыхъ испареніяхъ милитаризма родилась революціи 1917 г. и съ самаго своего начала носила она въ себѣ зачатки кроваваго безумія. Сперва, нѣсколько времени, безуміе это не проявлялось, но тѣмъ сильнѣе и грубѣе оно сказалось съ конца лѣта и съ осени 1917 г. Красный смѣхъ зазвучалъ по всему пространству русской земли и раскаты его были грубо-зловѣщи.
Пожаръ революціи показалъ воочію, какъ слабо и ничтожно было чувство патріотизма въ крестьянской средѣ. О родинѣ, объ общихъ интересахъ, о Россіи никто не думалъ, всѣ помыслы были направлены въ сторону чего-то болѣе узкаго — удовлетворенія личнаго земельнаго голода. Жадно тянуло къ землѣ, къ обладанію ею, къ захвату ея въ возможно большемъ количествѣ. Это заставляло бросить фронтъ, это побуждало не сдавать винтовки, сохраняя ее «на всякій случай», это же диктовало и безсознательно-стихійныя «дѣйствія» на мѣстахъ — отъ захвата сосѣдняго имѣнія до разгрома усадьбы, — чтобы исчезъ и этотъ символъ помѣщичьяго строя, — до уничтоженія инвентаря — чтобы нельзя было и въ будущемъ возстановить крупное помѣщичье хозяйство. Въ этой тягѣ къ землѣ и жаждѣ наживы проявлялось не только чисто стихійно-магнетическое притяженіе къ объекту вѣковыхъ мечтаній и вожделѣній — власть земли, — но сказывалась также и власть тьмы — органическая страсть къ разрушенію, скифская дикость, первобытное стремленіе къ уничтоженію культурныхъ цѣнностей, такихъ непонятныхъ, чуждыхъ и раздражающихъ своей связью и принадлежностью имъ, — барамъ и помѣщикамъ, — людямъ съ той стороны баррикады.
Революція 1917—1918 г.г. дала кроваво-яркій образчикъ особыхъ свойствъ уклада нашей деревни: солдатско-крестьянская вольница оставляла фронтъ, упорно не поддавалась убѣжденіямъ о необходимости защиты родины, понятіе о которой въ крестьянскомъ сознаніи затмевалось представленіемъ о родной деревнѣ, волости, уѣздѣ. Къ чему-де прилагать усилія къ борьбѣ съ внѣшнимъ врагомъ родины, когда нужно спѣшить покончить съ завладѣніемъ землею, преодолѣть сопротивленіе сосѣднихъ помѣщиковъ, внутреннихъ враговъ безземельнаго и малоземельнаго крестьянства? Только впослѣдствіи, при нѣмецкой оккупаціи юга Россіи, національные импульсы стали уже въ нѣкоторой степени проявляться и въ крестьянской средѣ, выливаясь въ партизанскую борьбу противъ нѣмцевъ. Оккупанты стали вывозить хлѣбъ — и крестьяне стали всячески мѣшать имъ, оказывая содѣйствіе забастовкѣ протеста желѣзнодорожниковъ на Юго-Западныхъ жел. дорогахъ, организуя повстанческіе отряды и т. д.
Пока еще существовала обще-государственная власть, выдвинутая революціей, ея распоряженій деревня не выполняла, недовѣрчиво видя въ нихъ отзвуки чего-то стараго и чуждаго. Недовѣріе къ государственной власти породило стремленіе обходиться собственными установленіями, которымъ и центральная государственная власть пыталась передать свои полномочія и права. Но деревня прислушивалась и къ голосу земельныхъ комитетовъ, волостныхъ земствъ, совѣтовъ крестьянскихъ депутатовъ лишь постолько, посколько они потакали вожделѣніямъ рядового крестьянства: не брали, а — давали, не принуждали, а — обѣщали. Деревня хотѣла сама захватить землю у помѣщиковъ, сама ее распредѣлить, самой продѣлать весь процессъ перехода и закрѣпленія помѣщичьей земли за крестьянами-землепашцами. При этомъ, думали не столько о крестьянахъ-землепашцахъ вообще, сколько о жителяхъ селъ и деревень, прилегающихъ къ данному имѣнію: не только не было обще-государственнаго масштаба, не дошли и до обще-классоваго сознанія, все сводилось къ ближайшей околицѣ, къ сосѣднимъ мужикамъ и сосѣднему имѣнію.
Такъ и случилось. Петровѣровскіе крестьяне захватили петровѣровскую экономію, севериновскіе — севериновскую и т. д. Агенты государственной власти были при всемъ этомъ, что называется, не при чемъ. Потомъ пришли большевики и заднимъ числомъ санкціонировали все совершившееся, происшедшее подъ значительнымъ вліяніемъ ихъ же «лозунга» — «грабь награбленное». Но скоро кругъ «мужицкаго царства» сталъ замыкаться: коммунисты стали искусственно насаждать коммуну, насильственно реквизировать имѣвшіеся запасы зерна, регламентировать запашку, стѣснять свободный сбытъ хлѣба и т. д. Большевистская власть дошла до того, что, посуливъ крестьянству полное уничтоженіе крупнаго землевладѣнія, она же въ 1920 г. издала декретъ о «продовольственныхъ концессіяхъ», въ силу какового декрета иностранцамъ предлагалось въ продолжительное пользованіе свыше 3 милліоновъ десятинъ земли въ юго-восточной Россіи. Декретъ этотъ, правда, примѣненія не получилъ, но характеренъ самъ по себѣ фактъ установленія землепользованія на чисто капиталистическихъ началахъ въ коммунистическомъ государствѣ. Другая попытка фактическаго возрожденія крупнаго землевладѣнія имѣла мѣсто и при созданіи совѣтскихъ коммунистическихъ хозяйствъ.
Крестьянамъ судьба сулила встрѣтиться съ нѣкоторыми изъ помѣщиковъ, считавшихъ нужнымъ превратиться въ коммунистическихъ «спецовъ.» Деревня попала изъ огня да въ полымя, изъ одной строгой государственной опеки въ другую, но безконечно болѣе грубую и жестокую. На этотъ разъ деревня не всюду пассивно снесла покушенія на нее со стороны коммунистической власти и съ оружіемъ въ рукахъ стала зачастую защищать свои интересы и вожделѣнія. Ужасы гражданской войны скоро создали тоску по порядку и спокойствію, а отсюда былъ одинъ только шагъ къ мысли о государственномъ устроеніи. Эта мысль стала медленно созрѣвать, развитію ея мѣшаетъ страхъ соціальной реставраціи, но сейчасъ она, повидимому, даетъ уже кое-какіе всходы. Изъ деревни раздаются голоса о необходимости легализаціи овладѣнія помѣщичьей землей, о покрытіи «грѣха» закономъ, о призывѣ нотаріусовъ, о полученіи документальныхъ данныхъ на право владѣнія землей. Нотаріальный актъ и одновременное уничтоженіе прежней купчей стали лозунгами дня, причемъ, по нѣкоторымъ свѣдѣніямъ, отнюдь, при этомъ, не исключается мѣстами и взятіе на себя денежныхъ обязательствъ передъ государствомъ. То, что такъ яростно отвергалось еще сравнительно такъ недавно, что интуитивно отрицалось, какъ «барская брехня» и «интрига капитализма», нынче проповѣдуется уже, какъ голосъ крестьянства.
Нужно глубже вдуматься и детальнѣе проанализировать сущность происшедшаго за послѣдніе 5 лѣтъ перелома въ настроеніяхъ деревни. Революція, разбудивъ дремавшія дотолѣ народныя силы, вывела крестьянство изъ состоянія вѣковой спячки и застоя. Крестьянство сознало свою силу и значеніе, оно отнынѣ знаетъ себѣ цѣну, воочію увидавъ, какъ власть и городъ страдаютъ отъ пассивнаго сопротивленія деревни — отъ сознательныхъ и безсознательныхъ недосѣвовъ, пріостановки подвоза къ городамъ продуктовъ и такъ далѣе. Сопротивленіе коммунистическому засилію научило въ извѣстной степени деревню дѣйственной активности, бодрому отстаиванію своихъ пнтересовъ. Эта замѣна, недавно еще казавшейся органической, пассивности — пробуждающейся активностью — не можетъ не привѣтствоваться всѣми искренними демократами и сторонниками демократической самодѣятельности и самоуправленія. Нужно только въ будущемъ не дать направить активность молодой крестьянской демократіи по ложному пути, ставя ея ближайшими и главнѣйшими вѣхами просвѣщеніе, а также интенсификацію сельскаго хозяйства. Цѣли эти не являются такими ужъ несбыточными потому, что почти одновременно съ пробужденіемъ активности и самодѣятельности, въ деревнѣ стало пробуждаться и стремленіе къ государственно-правовому оформленію своего быта. Не только деревенскіе грамотѣи и краснобаи, но и «сѣрячки» стали послѣ всего пережитого своей смекалкой доходитъ до сознанія необходимости возсозданія крѣпкой государственной власти, прочнаго правового строя, безъ котораго невозможны ни порядокъ, ни соціальный миръ, ни правильный товарообмѣнъ, ни развитіе крестьянскаго хозяйства. При этомъ, деревня стремится отгораживаться отъ «власти царской и барской», какъ и отъ «власти комиссарской», стремясь къ созданію власти, пусть строгой, но справедливой и, во всякомъ случаѣ, близкой къ крестьянству, его нуждамъ и чаяніямъ. Это стремленіе къ демократической, но сильной власти — не безформенно, оно заключаетъ въ себѣ — по крайней мѣрѣ на югѣ, точнѣе — въ Новороссіи и Черноморіи — явствсное требованіе закрѣпленія правъ собственности на землю. Опостылѣли всѣ эти разговоры о соціализаціи, націонализаціи, муниципализаціи, о коммунѣ, совхозахъ, комбѣдахъ и «среднякахъ», сказывается мощное стремленіе попользоваться, наконецъ, захваченной землей, перестать безпокоиться за ея дальнѣйшую судьбу и судьбу плодовъ ея, получить возможность спокойно ее обрабатывать, чувствуя охраненными свои права на землю, на урожай, на возведенныя постройки и купленный инвентарь. Современными тремя китами южно-русской деревни и являются активное стремленіи къ государственному порядку, охраняющему частную собственность крестьянъ на землю.
