Обер-прокурор святейшего синода Самарин получил в августе 1916 года от государя императора ясное указание подготовить канонизацию святого Павла Таганрогского, а равно и не очень ясное высочайшее пожелание посвящения иеромонаха Гермогена в епископы. Однако у Самарина свежи были в памяти неприятности, полученные им из-за другого Гермогена, епископа саратовского. Еще одного епископа Гермогена?! Нет, подождем. Тем более что государь говорил о нем очень вяло. Впрочем, в последнее время… Самарин отмахнулся от неприятных мыслей о «последнем времени». Да, но едва ли это время подходяще для торжеств по случаю канонизации нового святого. Не оберешься неприятностей: запрос в Государственной думе, ехидные статьи в газетах «Речь» и в других так называемых оппозиционных органах. Приплетут военного министра Сухомлинова и его якобы связи с прогерманскими, в том числе — о ужас! — с придворными кругами. Нет, нет! Подождет этот святой, тем более что у него с самого начала, как установил обер-прокурор, была подмоченная репутация.
Собственно, в распоряжении Александры оставалось еще полгода, но именно в последние месяцы волей царицы окончательно овладел Распутин, а он отнесся к ее лепету о святых деяниях Павла Таганрогского ревниво:
— Зачем об умерших святых думаешь? Помышляй о живом!
Со дня на день Мария Величко ожидала в Таганроге обещанного ей сообщения о причислении Павла к лику святых, но сообщение так и не пришло до февраля 1917 года. А позже ожидать уже не стоило…
Кронштадтский протоиерей Иоанн Сергеев, умерший в 1907 году, стоял посмертно в очереди на признание святости. Так, в предоктябрьский период в Петербурге церковно-придворные круги усиленно готовились к прославлению и открытию его мощей. Кстати сказать, в 1916 году счастливого соперника Иоанна Кронштадтского, Григория Распутина, похоронили в специальном склепе в Царском Селе и соорудили над могилой часовню: тоже в предвидении грядущей канонизации и открытия мощей. Петербуржцы шепотом повторяли друг другу на ушко стишки-экспромт журналиста Гиляровского:
Чтоб укрепить исконные начала, Решили отыскать нетленные мочала…
В царском рескрипте на имя синода по случаю смерти Сергеева была взята высокая нота:
«Угас светильник церкви Христовой праведник Иоанн Кронштадтский».
Дальше царь приказывал «принять меры к прославлению почившего». Во всех соборах и церквах России совершались особые, так сказать, спецбогослужения; в духовных учебных заведениях началось изучение «пастырско-святительской деятельности» Кронштадтского; во главе женского Иоанновского монастыря, сооруженного в честь Сергеева, была поставлена бывшая знатная петербургская купчиха игуменья Ангелина. В монастыре она развернула бойкую торговлю лампадным маслом и свечными огарками с могилы «святого праведника». Тем временем портреты Кронштадтского печатались в казенных литографиях миллионными тиражами и распространялись по всей России.
Канонизация Сергеева была уже не за горами, да помешала революция…
Тридцать два года спустя, именно в 1959 году, вдруг нашлись приверженцы «святого» Иоанна Кронштадтского — в селе Оситняжке на Черкасщине. Преемником Иоанна объявил себя сотрудничавший в дни оккупации с немецко-фашистскими властями некий Митрофан Коваль. «Движение» заглохло в основном из-за того, что «батюшка» оказался беглым конокрадом.
Однако не заглохло оно в белогвардейских кругах в Париже. Здесь совсем недавно, примерно в 1963 году, группа белоэмигрантов обратилась к «вселенскому патриарху» в Константинополе с ходатайством причислить Иоанна Кронштадтского к лику святых. Патриарх, как сообщили газеты, вежливо отказал, сославшись на процессуальные затруднения, а именно на принадлежность кандидата к русской православной церкви.
Однако прошел год, и европейская пресса принесла новость: каким-то образом формальные препоны оказались преодоленными, и кронштадтский мракобес времен Николая Второго был объявлен «святым».
В этой связи я привожу подлинную таганрогскую историю, связанную с именем спекулянта-церковника отца Иоанна.
* * *
С некоторых пор крупный таганрогский хлебный экспортер Иосиф Ильич Безчинский, небольшого роста старик с аккуратно подстриженной седой бородкой и карими красивыми, как у женщины, глазами приезжал на свою ссыпку расстроенный и молчаливый.
Он уже не приветствовал богатых ссыпщиков соленой шуткой, он больше не заговаривал зубы мужичку, хмуро продающему по нужде припасенный на зиму хлебушек. Не радовал его алтын с пуда скидки, которого добился в отчаянном торге старший приказчик.
— У хозяина жинка помирает, — шептались продавцы.
— Старуха Безчинская при смерти, — рассказывали дома приказчики.
И в самом деле, жизнь, видимо, покидала эту высокую статную старуху с тонкими и приятными чертами лица. Она целыми днями дремала в кровати, и только тогда, когда в комнату входил ее муж, она поднимала на него глаза, полные мольбы: «Спаси!»
Бедный старик съеживался, стискивал руки и молился в душе.
Надежда была теперь только на бога: все пятеро таганрогских врачей, каждый порознь и все вместе, объяснили Безчинскому, что у Иды Натановны рак пищевода. Это сказал на консилиуме щеголеватый врач с черными вьющимися бакенбардами, грек Диварис; это подтвердил степенный и важный доктор Лицын; это же сказали и остальные: бородатый Шимановский, бритый Вреде и молодой, еще с замашками студента, Любович.
Был еще один врач, к которому Безчинский возил больную жену. Звали его Антон Павлович, а фамилия его была Чехов. Говорили, что он писатель, но не это привлекло Безчинского, который ничего не читал, кроме местной газеты «Таганрогский вестник». Впрочем, именно в этой газете он вычитал короткое сообщение о приезде в Таганрог «довольно известного автора рассказов и комедий». Главное тут было не в рассказах и комедиях, а в том, что приезжий был врач, притом был из Москвы, стало быть, его следовало отнести к врачам столичным. Может быть, столичный врач даст какое-нибудь новое, модное лекарство против недуга Иды Натановны?!
В те дни июля 1899 года она еще не лежала пластом. Из старомодного экипажа, называвшегося здесь «дрожки», она, хоть и поддерживаемая под руку мужем, вышла довольно бодро. Ее тоже тешила перспектива полечиться у столичного доктора.
Хозяин гостиницы «Бристоль» Багдасаров, толстый мрачный старик, встретил знатных гостей у дверей. Все таганрожцы знали, что у Багдасарова брат — близнец; оба старика были на одно лицо, почему здесь десятилетиями бытовала шутка — при встрече с одним из близнецов шутники спрашивали:
— Это вы или ваш брат?
Безчинскому было не до шуток. Он лишь попросил показать номер, в котором остановился Чехов. Багдасаров, задыхаясь от жира, молча проводил его к двухстворчатым дверям. Из-за поворота коридора с любопытством выглянул второй Багдасаров, для довершения сходства одетый как и первый: в черный сюртук и полосатые брюки.
Безчинский деликатно постучал согнутым пальцем. Послышался басовитый негромкий голос:
— Войдите!
Узнав цель визита этих двух старых людей, Чехов очень вежливо и чуть смущенно сказал, что он ведь непрактикующий врач, и посоветовал положиться на мнение здешних докторов или повезти больную в Харьков к профессорам. Тогда Безчинский попросил посмотреть его жену так, ну по доброте, что ли.
Чехов вздохнул и задал замершей от страха Иде Натановне несколько вопросов, касающихся ее болезни. Решительного мнения он не высказал, но на этот раз настойчиво посоветовал повезти больную в Харьков к тамошним светилам. Казалось, он не счел ее безнадежной.
— Остановитесь в гостинице «Астраханская», — заботливо порекомендовал он Безчинскому, — там тихо и спокойно.
— Спасибо, — сказала Ида Натановна, поднимаясь. Ее муж молча низко поклонился Чехову и взял под руку жену.
Однако в Харьков им поехать не довелось. Уже назавтра больной стало значительно хуже. Она слегла. Она больше не глотала твердой пищи. Ее стали кормить молоком и сладким чаем. Доктор Диварис порекомендовал было покупать у хохлушек кипяченые сливки, но старик Безчинский с негодованием отвернулся: это был «трейф», запретная еврейским каноном пища.
Ида Натановна страдала и таяла на глазах. Вечером ей сделали укол морфия, и она забылась. Безчинский вышел на цыпочках в столовую, где его уже давно поджидал старинный приятель и однолетка, бакалейщик Чуйко.
— Шо я вам кажу, сосед, — заторопился Чуйко, с жалостью глядя на измученное лицо Иосифа Ильича. — Хотить, кажу, выходить свою Идочку?
— Ну? — спросил Безчинский.
— Не «ну», а шлить, сосед, эстафету до самого батюшки Иоанна Кронштадтского, нехай помолится!
