— Да-а! — приморец даже рот приоткрыл: ненавистная и все-таки чем-то приманчивая голова. Вгляделся в орден, в фуражку, в петлицы. — Никак генерал? Поди ж ты, — обратился он в удивлении к солдатам, — зима, бездорожье. Лишний ящик снарядов, горючего, теплой одежды, хлеба не взяли. А этого взяли. Понят дело? Вот так!
Орешный смотрел на камень сурово. Рябое лицо его, широкое, крепкое, еще не остыло от работы, горело.
— Пудов десять, — прикинул он памятник на глазок. — С подставкой если. А то и все пятнадцать. Ишь, суки, еще с жиру бесятся, — поразила его та же, что и взводного, мысль. — Да-а, мало мы их… Мало. Больше, крепче надо их, сволочей! Чтоб каждый юшкой умылся. В хавальник, в хавальник их!
— А можа, сам Гитлер велел? — Лосев смотрел на бюст завороженно, восхищенно. Скинул варежку. Рукой, исколотой, в шрамах, бережно погладил его. — Маста-а-ак точил: Ай и маста-а-ак! Робя, ить и впрямь, можа, фюрер велел? Генерал!
— А жинка? Чоловику? Могла и вона, — предположил Чеверда.
— Могла, — протянул Орешный раздумчиво. — Где надо тряхнула мошной.
— Ха-ха-ха! — развеселился Голоколосский. — Мошной. Да у нее… Молодая, наверное. Начальнички любят таких — свеженьких, пухленьких. Ей, наверное, есть чем махнуть и без мошны. Э-эх, как подмахнет! У-ух!
— Уй би тибэ! — ожог наводчика узенькими глазками Казбек Нургалиев.
— А тебе? — огрызнулся Голоколосский. — Сам бы, а? Наверное, еще бы позлее меня.
— С кэм гаврыш? — скрипнул зубами узбек.- 3 камдыр гаврыш. Камдыр!
— Да будет вам, — вмешался Орешный, — хватит ей и без вас. В фатерлянде полно своих кобелей.
— Не хватит. Найн! Нету, — сокрушенно, подражая немке, запричитал, затряс головой Пацан. — В Смоленске они, под Москвой, под Сталинградом…
— А здесь, у нас? В предгорье? Да и в горах? — напомнил помор.
— Да и у нас. Что мы, лыком шиты? — подхватил Голоколосский. — Вон, зажали. Поплачут гансики теперь и у нас!
Пока спорили, Семен Барабанер упорно смотрел в генеральский каменный лоб. Никто во взводе и похожего ничего не испытал, что уже досталось Семену — на шкуре своей порядки немецкие познал. И то, как Семен глядел на генерала, заметили все.
— Расстрелять его, падлу! — сорвал Пацан с плеча карабин. — А ну, брысь, лопарь! Гляди, гниду фашистскую пожалел!
— Я тебе… Смотри. Он мне еще — брысь! — оскорбленно взъерошился Лосев. — Сам ты гнида!.. — так и рвалось с его языка слово «фашистская», но не решился, пробурчал его про себя. А вслух отрубил:- Головорез! Тебе бы только стрелять, совести нет — рука не отсохнет.
— Ты мою совесть не трожь. Не трожь! — Пацан неожиданно побелел, губы в струну.
— А что ж ты такой?
— Какой? Какой?
— На расправу-то… Больно уж скор. Больно прост.
— Прикажут, и тебя застрелю!
— Да ты и сам…
— Что сам? Что? Договаривай!
— Видали уже. Застрелишь и сам.
— Да, застрелю! Хоть кого. Застрелю! — вдруг почти истерично, с вызовом выкрикнул Яшка.
— Э-э, доскакался уже, — уперся проницательным взором в Яшку помор. — Эк тебя уже как.
— А что? Как, как? Ничего со мной, ничего! Вот, вот… Смотри! И сейчас как пульну по этому гаду! — Яшка вскинул, прижал к щеке карабин, вмиг с жаром передернул затвором.
— Пали! — рыбак резко, демонстративно отпрянул от бюста, ткнув в него пальцем. — Пали! Ну, пали же, пали!
Пацан весь дрожал, кусал губы, целился, но не стрелял.
— Ну, пали!
Пацан целился, целился… Вдруг скособочил башку, потерянным взглядом уставился в Лосева. «Да что это я? — мелькнуло у Яшки в мозгу. — Дурней, что ли, всех? — карабин пошатнулся в руках. — Хватит с меня!» Мгновение помедлил еще, держа приклад у плеча, и вдруг опустил его. Выматерился, обтер лицо рукавом.
— Сам!.. Сам, нерпа полярная! — выкрикнул он. — Сам и стреляй! — Огляделся трезвея. «Я что, один в батарее? На чужом… На моем… в рай? Хватит. Довольно!»- Вон, — брезгливо кивнул он на Семку, — пусть теперь Барабан.
«Смотри ты! — удивленно, как минуту назад и помор, уставился Матушкин на Пацана. — Неужто? Зацепило, значит, его. Вон оно что!»
Остальные ничего как будто бы не заметили.
— А ну всыпь ему, Барабан, — усмехнулся скептически Игорь Герасимович. — Вжарь ему, вжарь!
— Йок! — сверкнул глазками Нургалиев. — Ты давай! Другой атайды!
Семен смешался. Мигал растерянно. Стал озираться.
— Чо, гарна мишень. Ты ему в харю, — посоветовал Чеверда. — Бий прямо в хрест!
Барабанер, неуверенный в том, что это ему нужно, не двигался с места. Голоколосский его подтолкнул. Из-за Семкиной узкой спины придвинул ему ствол трофейного «шмайссера». Барабанер неохотно потянул автомат на себя.
«Ага, не я, значит, только, — насторожился; казалось, чтоб не спугнуть Семку, Пацан, даже голову в плечи втянул, стал реже, тише дышать. — Ну, — забеспокоился он, увидев, что Семен остановился, не хочет расстреливать бюст. Подождал. Семен не стрелял. — Даже в камень не может. В камень! А я?» — скорбно толкнулось в душе Пацана.
— Погодь, — услышал тут он. Услышал и Барабанер. Оба подняли головы. Увидели перед собой шинель, собранный гузкой рот, ладонь корявую. Помор, вскинув руку, еще теснее придвинулся к бюсту. — Камень, ён камень и есть! Мастак ить камень точил. Мастак! Нехай, братцы, не трожь. Семка!.. Семен! Правильно! Так! Не стреляй! — почти умоляюще взглянул он на Барабанера. — А ты, — оборотился он к Яшке. — Не стрельнул. Прости. За давешнее-то прости. Не верится. Ну и ну!
— Во, полюбуйся, расейский мужик — добрый, отходчивый, — ткнул пригвождающе пальцем в помора Голоколосский. — Фрица… Он же нас убивал! Приказывал нас убивать! Сам, может быть, убивал! Я в госпитале чуть дуба не дал от ранения в грудь. А тебе его жаль!
— Не фрица мне жаль. Камень! Сам камень! — взмолился, обращаясь к Голоколосскому, Лосев. — Он-то не может стрелять! И приказывать тоже не может. А мастерство, рукотворство в себе затаил. И не стреляй! Ой, не замай!
— Что? А ну уматывай, не мешай! — возмущенно потребовал Игорь Герасимович. Кинул взгляд на Семена, на Яшку. Нет, ясно, эти не станут стрелять. И Орешный, и Чеверда. Понял, придется ему самому. Потянулся уже было за спину, за «пэпэша», да по привычке все учитывать, прежде всего не забывать о начальстве оглянулся на взводного.
Взводный хмурый стоял. Наблюдал. Прощупал всех острым изучающим взглядом. Встретил тревожный, просящий взгляд Лосева. С любопытством зыркнул на Яшку. Огурцов впервые, кажется, сник. Молчал. «Ты смотри, — взводный опять удивился почему-то. — Кто бы подумал? И это Пацан!» Помедлил еще. Шагнул решительно к бюсту. Обошел его, осмотрел.
— Во гад! — нахмурился он еще пуще. И вдруг: — Тьфу ты! — весело сплюнул, весь просветлел. — Надо же. И мне его жаль. — Поскреб задиристо лоб. — Мм-да… Ладно, — легко, свободно выдохнул Матушкин. — Давайте скиньте. В снег его, в снег. Там покуда пускай полежит. — Измялся морщинами его лоб. — Как, не сбежит? — пошутил.
— Не-а! Нема куда деру давать, — подхватил бойко, радостно Лосев. — Сейчас мы его… Ну-ка, робя! — и сам, подавая пример, наддал бюст плечом. Но генерал стоял стойко, как, должно быть, стоял и при жизни здесь, на чужой стороне, за что и убит и теперь лежит в чужой земле. И только когда навалились все разом, а Орешный еще и ломом поддел камень, генерал дрогнул, покачнулся и покатился в сугроб.
— Ура-а! — завопили солдаты.
— А теперь присыпьте его. До победы пускай полежит, а там поглядим, — приказал лейтенант. — И к машине все, — потребовал он, когда генерал снова исчез под снегом. — К машине! Живо! За мной!
— Ефрейтор Изюмов, к машине! — крикнул своему командиру Орешный. — Лейтенант приказывает! Скорее давайте, скорее!
Разгружая тягач со снарядами, Матушкин своим пытливым, постоянно ищущим взглядом подметил из кузова сверху то, что пропустили другие. Между холмами на ровном белом поле огромные черные пауки — где реже, где гуще, где наползли один на другого. Они, только увидел их, чем-то сразу запали взводному в душу. На белом сверкающем снегу земляные воронки от мин действительно походили на грязные паучьи спины, а дорожки, проборожденные в насте осколками, на долгие лапки этих больших пауков. Но что-то еще кроме удивительного этого сходства беспокоило Евтихия Марковича, пробуждало в нем смутное ощущение, будто он что-то открыл. Очень важное что-то открыл.
То, что мины рвутся, едва коснувшись не только земли, но и снега, даже былинки, травы, на фронте знал каждый. Знал Матушкин и то, что минные осколки ложатся равномерно во все стороны, не так, как снарядные, которые сносит туда же, куда летели и сами снаряды. Знал, но, как и другим, видеть не приходилось: осколки в полете, обычные, мелкие, заметить нельзя. А тут… Словно кто-то… Да кто же?.. Наши, конечно, скорее всего стодвадцатимиллиметровые минометы, а может быть, и «катюши» пропели недавно фашистам «майне либе фатерлянд» — прощай навсегда! Словно специально продемонстрировали, для наглядности сыпанули на небольшой пятачок более сотни мин. На белом гладеньком поле, как на ватмане, отпечаталась ясная схема, четкий и точный расклад векторов. И со всей очевидностью выходило, что часть осколков от мин разлеталась горизонтально над самой землей. Те же, что улетали вверх — вертикально и под углом, — Матушкина сейчас не интересовали. Но те, что интересовали, разлетелись горизонтально и притом радиально, лучеобразно и не сплошной смертельной волной, а довольно разреженно — между лапками пауков были почти равные углы.
