Она засыпает в поту от ненависти и смятения и видит сладкий сон — ей снится умершая мать. Она узнает эту смену чувств: за страданием приходит покой. Она вспоминает, что именно так держалась за существование в течение пятнадцати лет: в болезни и беде, в затруднении и грусти она разыскивала Карен, и Карен говорила с ней, гладила по волосам, держала ее ладони в своих, и через некоторое время она вновь обретала покой и ясность и знала, что может продолжать жить.
Эмилия просыпается в слезах: сон был таким прекрасным и живым, они все время, держась за руки, катались с Карен на коньках, катались вверх и вниз по длинной замерзшей реке, и два их дыхания сливались в единое облачко, которое танцевало перед ними, и звон их коньков, разрезающих лед, походил на пение. «Мужайся, Эмилия», — сказала ей Карен.
Что это значило? Какого мужества просила от нее матушка? Эмилия лежит на своей узкой кровати и размышляет. Она не может представить себе будущего, в котором она будет счастлива.
Она решает, что, вероятно, мужественный поступок — пойти к отцу и попросить его найти для нее какое-нибудь место — няньки, компаньонки или камеристки — в чьем-нибудь доме. Говоря это, Эмилия не поднимает глаз от пола, не смотрит на того, к кому обращены ее слова, из опасения, что недавно проснувшаяся в ней ненависть заполнит комнату и поглотит весь воздух, лишив ее возможности дышать.
— Посмотри на меня, — говорит Йоханн.
Но она не может. Она не станет. Она знает, что ненавидит своего отца, и это знание трудно вынести.
— Эмилия, посмотри на меня.
Она чувствует, что ее лицо горит и заливается краской. Она подносит руки к висящему на бархотке медальону. Эмилия, прояви мужество.
Она поднимает глаза и видит, что ее отец стоит спокойно и грустно на нее смотрит. Она говорит себе, что он не порочный человек, что Магдалена его околдовала, что, если бы не Магдалена, он не был бы таким похотливым и неосторожным и не вошел бы в озеро с членом, торчащим к горизонту.
— Ну, — ласково говорит он, — скажи мне, почему ты хочешь, чтобы я нашел тебе место? Я всегда полагал, что ты будешь жить здесь, пока не выйдешь замуж.
— Я никогда не выйду замуж, — говорит она. — Я никогда никого не полюблю. Я не хочу никого любить.
— Почему ты так говоришь?
— Потому, что это правда. Я не хочу мужа. Не хочу, чтобы ко мне кто-то прикасался. Я бы хотела заботиться о детях или быть компаньонкой у одинокой особы где-нибудь далеко отсюда.
В комнате тикают часы. За окном идет снег. Я не знаю, из чего сделан снег.
Тиканье часов, безмолвный снегопад, обрывки песен, которые приходят на память Эмилии и тут же уходят. Йоханн говорит:
— Я не хочу, чтобы меня обвинили в безрассудстве. Мы подыщем тебе место, о котором ты просишь, и отправим тебя туда, но не надолго, потом я прикажу тебе вернуться. А когда ты вернешься, мы подумаем о твоем замужестве. Ты должна выйти замуж, Эмилия, и оставим это.
Эмилия хочет сказать: замужество — это злые рты сосущих младенцев, замужество — это умирание февральским утром, когда никто не может тебя спасти, замужество — это Магдалена и ее юбки, похожие на кровь и злые чары, которые никогда не развеять…
— Я думаю, это будет честно, — говорит Йоханн.
Эмилия не отвечает. Она знает, что есть способ опередить будущее. Какая-то часть ее существа верит, что есть такое место на небесах, где можно найти Карен, которая терпеливо ждет ее прихода.
— А тем временем, — говорит Йоханн, — будь любезна и веди себя более приветливо со своей мачехой. Она к тебе добра и искренне расположена, ты же холодна и слишком сдержанна. Ради меня будь с ней поласковей.
Эмилия смотрит на снег. Как заботлива Природа, пребывающая в постоянном изменении и движении, когда болит душа, она всегда предлагает какое-нибудь новое развлечение.
Из дневника Графини Оʼ Фингал «La Dolorosa»Теперь я должна рассказать о моих четверых детях. В то время, когда началась наша великая трагедия, старшей Мэри (Марии) было девять лет, двум моим сыновьям Винсенту (Винченцо) и Льюку (Луке) восемь и шесть, а Джулии (Джульетте) всего четыре. Хоть я и признаю, что матери часто стремятся приукрасить достоинства своих детей и даже наделить их дарами и талантами, которыми в действительности они не обладают, я должна просить читателя этого дневника верить мне, когда я говорю, что у этих детей, которые заботливо воспитывались в Клойне в окружении многих сведущих, искусных и терпеливых педагогов и наставников, нанятых с целью обучить их философии, латыни, итальянскому и французскому, танцам, фехтованию, верховой езде, поэзии и вышивке, развились самые изысканные и прекрасные души, какие можно себе вообразить.
Когда вместе со мной и Джонни они отправлялись в поездку по имениям, все — будь то пастух или свинопас, угольщик, сборщик моллюсков или птичник — со своими женами и домочадцами высыпали из домов и подбегали к нашим каретам с подарками для детей. Они с восторгом смотрели на них, гладили Джульетту по волосам и разрешали ей собирать в своих полях и огородах дикие цветы.
Такая любовь народа к его детям очень радовала и трогала их отца, и он часто говорил мне, что уверен — если родители по-настоящему любят ребенка, никогда его не обижают и не мучают, то такой ребенок будет любим, где бы он ни оказался, и всегда будет чувствовать себя спокойно — как человек чувствует себя спокойно, если на нем удобная и теплая одежда, — и никогда не станет бороться с другими за любовь, в которой у него нет недостатка, или стремиться завоевать поклонение всего мира.
Я разделяла и поныне разделяю это мнение, и с тех пор, как для нас настали тяжелые времена, старалась еще больше любить Марию, Винченцо, Луку и Джульетту, возмещая все убывающую заботу о них со стороны Джонни, чтобы, несмотря на все, что случилось, эти прекрасные дети в их будущей жизни были окружены любовью и не испытывали мучительных страданий от ее недостатка. Но это трудная задача. Они любили своего отца и в течение четырех лет видели, как он медленно погружается в безумие и отчаяние — в каковом состоянии он не мог любить ни одно живое существо, но, напротив, постоянно обдумывал, кому бы сделать больно, чтобы другие страдали так же, как он, и поняли, какие муки он испытывает.
Гораздо чаще, чем я об этом упоминаю, его гнев обрушивался на детей, он кричал на них, осыпал их проклятиями и даже поднимал руку, чтобы ударить, или хватал какое-нибудь жалкое орудие наказания — хлыст или трость — и пытался побить их.
Снова и снова прибегали они ко мне и спрашивали: «Мама, что случилось с папой? Чем мы его так рассердили?» — и я старалась объяснить им, что причина его отчаяния не в них, а в нем самом.
О, если бы не приснилась ему эта прекрасная музыка…
Я часто думала, что это, разумеется, был не обычный сон, ведь жизнь обычного сна короче мгновения, и если ему суждено продлиться, то пусть бы он длился один-единственный день и в конце этого дня растаял бы во тьме. Но Джонни ОʼФингал всегда пребывал во сне, однако, если то был не обычный сон, тогда что это было?
Когда миновала неделя бессонных дней и ночей, я заставила Джонни лечь со мной в мою постель, обняла его и сказала:
— Джонни, вы знаете, что эта погоня за потерянной музыкой должна прекратиться. Вы напрасно себя мучаете. Посмотрите, как вы побледнели и осунулись. Вы заметили, что наши дети крадучись ходят по дому из страха перед вами, словно вы превратились в призрак? Послушайте, что я говорю вам, вы должны выбросить свой сон из головы. Вы должны забыть его, дорогой. Чтобы он оставил вас и никогда не возвращался.
Он посмотрел на меня измученными глазами.
— Ты не понимаешь, Франческа, — сказал он. Если бы ты слышала эту песнь — ее восторг неизреченный, ты вместе со мной день и ночь старалась бы вновь ее обрести. Поверь мне, она не была похожа ни на одно музыкальное сочинение, которое я когда-либо слышал. Я знаю, весь мир будет восторгаться ею, рыдать и чувствовать, как она наполняет все его существо радостью, как было со мной в моем сне. Такое нельзя потерять! Не говори мне, что это значит, я все равно не поверю. Мне необходимо терпение, вот и все. Нам всем необходимо терпение; я понимаю, что эти поиски увели меня от тебя и детей, заставили забыть о моем долге. Но я скоро вернусь к вам. Как только я вновь обрету эту песнь, я снова стану прежним, и все исправится, все будет хорошо.
Его убеждение, что греза могла стать реальностью, было чрезвычайно твердым. Поэтому я решила не досаждать и не перечить ему — хотя это удавалось с трудом, — но хранить молчание, стараться заботиться о нем, держать детей подальше от него и принять на себя некоторые обязанности, которые надлежало исполнять ему и которые были связаны с закупкой провизии и семян для весеннего сева, починкой дымоходов и крыши после сильных бурь и прочими делами, требующими его внимания.
