Виноградов вышел вместе с отцом.
— Алексей Николаевич, понимаю, отгул. А надо. Рейс предстоит важный, — доносилось ко мне от крыльца. — Получишь оружие.
— Чувствую себя худо, — говорил отец. — Лихоманка проклятая… Да я не отказываюсь. Хоть сейчас в дорогу, раз надо.
Мне сделалось жарко. «Оружие получишь»… Это что? Револьверы? Маузеров полный трюм? Хоть бы в руках подержать маузер!
Скрытый ветвями ивы, я переметнулся через изгородь и мгновение спустя с независимым видом расхаживал уже по другую сторону калитки.
Она не открывалась и не открывалась со знакомым мне скрипом. Я отчаялся, когда наконец рывком ее распахнул Виноградов.
— Чего тут высвечиваешь? — весело спросил он. — Где фару подбил?
Я смутился. Дался им всем мой синяк.
Виноградов застегнул плащ и предложил:
— Хочешь прокатиться?
Из проулка блистал нам лаковыми боками автомобиль.
— А можно, я корзину с бельем возьму? Мама настирала…
Брезентовый верх откинут. С заднего сидения поднялся человек в кожанке, искрещенной ремнями. Звезда на околыше картуза крошечная, похожа на красную каплю. Лицо у него смуглое, усы стрижены коротко.
— Что так долго, Виноградов?
— Чай пили. С картофельным пирогом. Линдеман, ты много потерял, — засмеялся Виноградов и кивнул мне на переднее сидение. — Садись!
Громыхая в рытвинах, экипаж выбрался на Новгородский проспект и прибавил скорости.
Вот мы летели, вот мчались — верст тридцать в час, не меньше! Стремительно мелькали серые, мытые дождями заборы, дровяники…
Сзади разговаривали вполголоса.
— Любопытная зацепка вырисовалась нечаянно. Этот парнишка был на днях на Хабарке. Рыбалка, то да се. Кстати, в шторм едва не погибли: лодку захлестнуло. Там они видели подозрительную группу…
Машину швыряло в ухабах, тугой ветер срывал у меня с головы кепку.
— Явка, не явка, — продолжал Виноградов, — но все же проверить следует эту Хабарку.
Его собеседник щелкнул портсигаром и, прикуривая, с головой нырнул за спинку переднего сидения.
В это время машина сворачивала на улицу Почтамтскую. Впереди рябила широкая лужа, и шофер сбавил скорость.
Из приоткрытой калитки ближнего дома блеснул огонек. Возле виска свистнуло. Пронзительно, горячо и больно — ухо как обожгло. Я не успел сообразить, что это такое. Помню, что хотел крикнуть: «стреляют!», как Виноградов стукнул меня по затылку:
— Ложись!
Его спутник в кожанке все еще прикуривал, держа зажженную спичку в пригоршнях.
Грянул второй выстрел.
Виноградов странно выкинулся с кожаного сидения, царапал карман плаща, доставая револьвер. Он сверху прикрыл меня своим телом. Машина взревела. Колея Попалась ухабистая, у шофера побелело лицо, он гнал что было сил, и хорошо, что мы вон не вылетели — в лужи и грязь.
— Стой, чертушка! — кричал Виноградов, — Машину угробишь, стой, не гони!
Едва шофер притормозил, Линдеман выпрыгнул из машины.
— Я этого не оставлю…
— Брось, контрика из подворотни и след простыл! Чего хорошего — затевать перестрелку на виду у почтенных обывателей? Да и не по тебе стреляли — по мне.
Виноградов протер очки.
— Действительно… Эх ты, контра, — с непонятным торжеством воскликнул он. — Устроила праздничек! Слышишь, Линдеман? В меня… в ме-ня стреляли!
Редки прохожие, пустынны деревянные мостки тротуаров.
Таща пустую корзину, я волокся по улице. Впервые на моих глазах могли убить, и что-то во мне перевернулось. Я трогал ухо: тут ли? Оба уха целы, оба на месте. Дрожащие руки холодны, как лед, слипаются пересохшие губы.
Как это в стихах?
Мы ловим отзвук одобренья
Не в сладком ропоте молвы,
А в диких криках озлобленья…
Жиганула пуля, огонек выстрела опалил, и горячим сквозняком меня продуло насквозь. На прежних местах домики прокопченные, серые заборы и хлябающие мостовины деревянных тротуаров. Ничего не изменилось, только все пошатнулось, поползла из-под ног земля.
На что, на кого опереться сейчас, когда мир шатается? Он, знать, и был непрочный, твой мир, Серега, если от всплеска выстрела закачался, от одного свиста пули стал рассыпаться…
— Куда прешь? — раздался вдруг сердитый возглас. — На штык хошь напороться? Тротуары узки?
Допустим, на штык не напоролся бы, просто я, понуро плетясь рядом с мостками, чуть не уткнулся… в дядю Васю. Руки заложены назад, локти торчат, брел хабарский знакомец: понурена голова, подошвы сапог шаркают. Вели его двое красногвардейцев с винтовками наперевес.
Я шагнул к тротуару, но один из патрульных окликнул:
— Серега, своих не узнаешь?
— Вовка? — вскинув глаза, закричал я в свою очередь. — Ты ли это?
Года два назад Вовка и его мать снимали угол в Кузнечихе. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Вовкой зачитывались «Островом сокровищ», сердечно огорчаясь, что слишком рано, нас не дождавшись, перевелись пираты. Потом Вовка съехал с квартиры, когда устроился работать на лесозавод Суркова, затем, я слышал, он ходил на зверобойной шхуне.
— Вова, я думал, тебя морж забодал!
Свойский парень, чего там. От растоптанных башмаков до картуза, залихватски сбитого набекрень. Плавает Вовка в добродушнейшей улыбке.
— Как живешь, Володя?
— Да как положено — кверху головой! Видишь? — Вовка потряс винтовкой. — Служу революции. В комитете заявление на стол: «Желаю быть добровольцем до последней капли крови». Взяли! С соцпроисхождением у меня порядок, с политикой лажу… Ну, ты, гидра, — цыкнул он на задержанного. — Поворохайся у меня, схлопочешь прикладом!
Вовкин товарищ придвинулся, штык его угрожающе уперся в спину дяди Васи.
— За что, Володя, вы его взяли на абордаж? — спохватился я.
— Двое их, субчиков, было. Завидели нас и брысь в разные стороны, — зачастил Вовка. — Офицеры! Я их нюхом классовым беру! Я думаю, у этой гидры в кармане граната. Сняли с забора, дворами драпал. Спрашиваем: «Кто такой?» Не отвечает, только мычит. Ничего, сдадим в ЧК, разговорится… Серега, — перебил он сам себя, — ты «Яблочко» знаешь?
Офицерика да голубчика
Укокошили вчера в губчека, —
выкрикивая припевку, Вовка задробил каблуками, напустив на себя вид бесстрастный, равнодушный, одни толстые губы по-прежнему расплывались в доброй, привычной ему ухмылке.
Я поймал взгляд дяди Васи. В нем были страх и мольба. Безнадежная мольба и страх безнадежный. Точно у собаки, которую загнали в угол.
Эх, яблочко, куды котишься, — дробил Вовка.
— Очумели… — вырвалось у меня. — Это же дядя Вася, грузчик с Бакарицы!
Я произнес это невпопад, но так убедительно, что второй красногвардеец приставил винтовку к ноге.
— Вовка… Вечно ты, Вовка, сепетишь. Подыми руки, — потребовал он у дяди Васи и, когда тот послушно вздернул руки вверх, охлопал ладонями его по бокам, из кармана штанов вытянул стеклянную баклагу.
— Тю-ю, граната! — откупорил бутылку, понюхал, — Шпирт, тю-ю!
Дядя Вася смачно плюнул и прохрипел:
— Нюхом они берут… Селедку под носом не разнюхали! Сбежала закуска.
— Чего же, дьявол бородатый, нам голову морочишь? — разозлился Вовка. — Гляди, пьяный в дымину.
Дядя Вася, пошатываясь, побрел прочь.
— Заходи, Вова, — сказал я Вовке.
— Обмундируют, непременно покажусь.
У перекрестка я догнал дядю Васю. Руки болтались, как лишние, качало пьяного, нетвердо держался на ногах. Разве бросишь такого: свалится под забором, обчистят ворюги, чего доброго, и пристукнут. Я завел дядю Васю в ближайший двор, вынес ковш воды. Грузчик вырвал ковш, припал к нему жадно. Остатки воды слил на голову.
Фыркал, отдувался.
— Судьба тебя ниспослала, Серж. Явился, как бог, и, скажу по чести, вынул меня из пасти дракона.
По расхристанной рубахе, открывавшей заросшую густым волосом грудь, расплывались пятна влаги, с бороды и бровей капало.
Он трясся и все двигал челюстями, словно перекусывая на зубах что-то жесткое.
— Располагай отныне мною, жизнью тебе обязан.
— Полноте, — отшатнулся я. — Что вы?
— Грязь… все грязь…
Морщась, дядя Вася вынул платок из кармана, стал тщательно вытирать руки — каждый палец в отдельности.
— Хорошо иметь влиятельных знакомых, а, Серж? — спросил он уже спокойно.
— Вовка-то влиятельный? Вот у нас сегодня Виноградов был… Да, мы ехали в машине, и по нам стреляли! Павлин Федорович меня грудью прикрыл.
Грузчик как-то разом протрезвел. Да и не пахло от него вином.
— Виноградов? Был у вас?
Он не поверил.
— Ездка предстоит отцу, — выпалил я в отчаянии, что выгляжу сейчас не лучшим образом. — Баржа, может, втугую будет набита динамитом.
