— Беспременно, Симеон Иванович, спаси Христос за всё!
— Собирайтеся, с Богом! — распорядился Семён, бросив последний взгляд на тверскую княжну, белоликую, змееглазую.
— В каких видах паки и паки волнуемя? — спросил Иван, ни к кому в отдельности не обращаясь.
— Много будешь знать — скоро состаришься, — отрезал Семён и повернулся к тысяцкому: — Вели Чету осбруить и подседлать моего солового. И сам будь готов, проводим тверского князя до заставы.
— Счас помчимся вприпрыг! — насмешливо бросил Андрей, но так, чтобы великий князь не слыхал.
Всё лето после пожара расчищали иконники фрески Спасского храма от копоти, многие были ещё не закончены из-за мелкости письма. Выкрякивая последние силы, Гоитан один в вышине дописывал свод. Восхищенный, приставленный ему для помощи, больше суетился внизу, причитая, что Бог оставил их за бесчинство и наглость.
— Не тех Он оставляет, кто живёт в пороке да не гордится, — отвечал ему сверху Гоитан, — а тех, кто о грехах плачется, но в гордыне пребывает.
Слова гулко и страшно разносились в пустоте. Темнеть начинало снизу, а под куполом долго ещё было светло. Гоитан спускался с лесов последним. Восхищенный, тоскуя, ждал.
— Я уж и воды согрел, — взывал он, шлёпая лаптями по каменному полу и хрустя раскиданной яичной скорлупой. — И печурку в сторожке растопил. Тебе ведь Всё сыро кажется.
— Вапнотворение, то есть писание красками, премудрость великая, тайности исполнена, — шутливо поучал его Гоитан, отмывая руки. — Хватал бы смыслы-то округ нас. А ты наяву грезишь, ходишь рот раскрывши. Подай-ка вареги. Да не валяны, вязаны давай.
У иконника к вечеру от работы застывали руки, и он надевал варежки.
— А я и так всё ловлю, — оправдывался Восхищенный. — Только не дано мне. Пойдём лучше поговорим о божественном.
— Не дано!.. Ты даже запомнить не можешь, когда известь жечь надобно.
— Запомнил! Вот и запомнил! — торжествуя, вскрикивал Восхищенный. — В пятнадцатый день луны, тогда же и сосуды глиняные творить и в печи ставить, а также поля сжатые зажигать.
— Премудрость, однако! — усмехнулся Гоитан. — Готова ли каша-то?
— Готова давно.
— А скажи мне, что есть дикий цвет?
— Лазорь задымчата. Идём, страшно мне в сумеречи.
— В храме-то страшно? Смотри, день иссяк, а на святых одежда пылает огнеобразно. Хорошим баканом цветили. А вот на рукавах багрец надо пробелить порезче, чтоб складки глубже легли. Чуешь?
— Чую, — шёпотом соглашался Восхищенный. — Могуче сотворено, слепливо.
— Событие зряще, веселимся, — довольно сказал Гоитан.
— В восторге я, и все тоже! — подтвердил Восхищенный. — Искусник ты.
— Искренне говоришь? — как будто бы засомневался иконник.
Пища их во временной сторожке у храма была скудна. Но и о ней забывали.
— Пройдёт время, напишут лучше, — задумывался Гоитан, откладывая ложку.
— Возможно ли лучше-то?
— Возможно. Только я не знаю како. Что мне дано, то дано. Сколь сумел — выразил. Но думаю, когда-нибудь напишут и лучше.
— Я вот думаю иногда, как происходило то или иное событие? — говорил Восхищенный, подкармливая огонь щепой.
— А что есть событие? — перебил Гоитан.
— Тут самое трудное в представлении его — это отойти от равнодушия, каковое вселяет в нас отдалённость во времени, и вообразить жгучие частности отдельных судеб, вписывающихся в событие.
— А если событий нет? А есть только пёстрые частности незначительных судеб? — возразил Гоитан.
— События есть всегда. Не всегда видимые воочию. Не всегда понимаемые по значению. Покойный святитель Пётр, у гроба которого девица скрюченная исцелилась, или смиренный инок Сергий из Радонежа — событие или нет?
— Но мы говорим о событии как о действии сил, совокупно мысленных, духовных и плотских. Мы говорим о них как о череде явлений, имеющих для прошлого и для будущего значение и смысл, — возразил Гоитан.
— Человек — величайшее событие здешнего мира, потому что он есть проявление умысла Божьего, часть которого и есть игра тех сил, о которых говоришь. А промысел о человеке, бывает, назначен к пониманию и проявлению лишь в будущем, когда ясно становится, к чему была назначена его земная судьба.
— Темно.
— Никак. А вполне ясно и отчётливо, — убеждённо сказал Восхищенный. — Мне это необыкновенно ясно, и даже трудно понять, почему тебе темно. Погляди так, словно бы ты гость, пригретый здесь ненадолго.
— Я так и гляжу, — вдруг сказал Гоитан, — так и чувствую. И оттого радостны всякое тепло, всякий свет. Весною мне радостен свет, воздушный и всё пронизающий, даже и ночь, летом мне радостно тепло, всё напояющее и животворящее, а сейчас радостен и этот наш скудный огонёк в печи, не только лица и длани наши обогревающий, но как надежда, знак, что свет и жар сейчас свёрнуты, скатаны вмале, но придёт срок, и станут они роскошны, всевластны, неостановимы!
Оба засмеялись, как заговорщики, глядя на огонь. Лица их были красны от обожжения жаром и радостны. Сквозь рукава ветхой рясы сквозили худые руки, и шеи монахов были тощи и волосаты и покрыты мурашками от всегдашнего недоедания. А глаза были счастливы, и пляска огненных языков отражалась в них.
Так они беседовали, воспаляясь мыслью друг от друга, пока усталость поздней поры не утомила их так, что плоть изнемогла и запротивилась, вопия об отдыхе и сне.
Евнутия крестили в Успенском соборе, получил он новое имя, и стало в Кремле одним Иваном больше.
— А сколько же у нас Марьев? — задался вопросом Семён Иванович.
Ему ответили не сразу. Было это к концу второго свадебного дня, уже начинало темнеть за окнами, но свечей ещё не зажигали, все сидели снулые, утомлённые обильной едой, хмелем и весельем.
— Где? В Москве? — вяло отозвался Андрей.
— Не-е, куда в Москве!.. Рази сочтёшь?
— На свадьбе? — это уж Иван включился.
— И свадьба велика... — Семён повёл взглядом на распахнутую дверь, за которой тянулись длинные гостевые столы, а за ними и открытые настежь двери с новыми гостями, вплоть до сеней, где во здравие троих княжеских молодожёнов пировали дружинники, дети боярские, челядь. — Нет, в нашей палате, где одни сродники да свойственники?
— Перво-наперво Марья Ивановна! — Андрей покраснел. Хоть уж и провёл он брачную ночь в повалуше на постели из ржаных снопов, а всё стеснялся, сидел рядом с молодой женой неприкаянным.
— Чегой-то она перво-наперво? Заранее её две наши сестры, две Маши, — возразил Иван. Он, в отличие от брата, вполне освоился в новой роли, и, хотя давно уж никто не жаловался на горечь мёда и отраву паровой стерляди, они с Шурочкой продолжали всласть целоваться. Молодая его жена кивнула головкой, согласилась: да, перво-наперво две Маши — одна, которая стала в Ростове женой князя Константина, другая от второй жены отца, Ульяны. Шурочка ещё что-то шепнула мужу на ухо, Иван встрепенулся: — Да, да, ещё и Марья Васильевна, тётя моей Шурочки, а теперь и моя.
— Четыре, — подытожил Андрей.
— А Марья Александровна? — спросил Семён Иванович и опять повернулся к дверям, за которыми галдели гости.
В палате наступила недоумённая тишина. И только одна Евпраксия сразу поняла, о ком речь.
— Ты никак про Марью тверскую? — спросила вкрадчиво, впилась в мужа чёрными глазами-бусинами. — Нетто она тоже тебе родня богоданная?
— Зачем? — Лишь на миг замешкался Семён Иванович, отметил зачем-то в уме, что во всей красе его молодая жена — всё лицо густо покрыто белилами, на щеках намалёваны красные круги, брови и ресницы, от рождения чёрные, ещё и насурьмлены, одно слово: писаная красавица. Повторил: — Зачем же, нет, не богоданная, нет...
кровная родня она нам, Михаил Тверской приходится родным дядей нашему деду Даниилу.
— Как бы Михаил-то старее?..
— Ну да, ровно на десять годов. — Семён Иванович поднялся во весь рост, кликнул тысяцкого: — Алёша, вели свечи вздувать. — Распорядился и хотел выйти из-за стола, но Евпраксия незаметно для чужих глаз, но требовательно дёрнула его за полу расшитого золотом и серебром зипуна:
— Сядь!
Семён Иванович послушно опустился на лавку, покосился на суженую неузнавающе. Это надо же: голосок тихий, мяукающий, и сама как кошечка, а рыкнула, аки пёс.
