Тянутся обозы, чухны в глупых ушастых шапках, с вечно усталыми, полусонными и, кроме глупости, ничего более не выражающими рожами, мелькают запряженные в маленькие санки румяные молочницы, изредка, вздымая пыль столбом, пролетит пышная и атласная коляска богача.
Далеко от города тихо, молчаливо, лишь изредка валдайские пташечки [колокольчики], которым все равно, что и весна, что и зима, потягивают свою ребяческую песенку. Дорожные, которые укутанные, мало отличаются от кулей в обозах; вот пища для живописи. Бессмертный Гогарт, воскресни с твоей кистью! Вот тебе пища. Какая смесь одежд и лиц, наречий, сословий, что за костюмы! Введите каждого в лучший маскарад, прикажите для эффекта каждому так же отряхнуться (как в луже воробьи), как отряхиваются от морозной пыли они, выходя из саней прописаться на заставе, надвиньте на них шапки те же и так же попросите таковую чету медвежьими лапками проплясать казачка, то, уверяю вас, не брильянты, не любезности…
Дорожные обратили на себя приятное внимание. (Вот это одно из лучших холодных блюд – пища живописи. Все это беспрестанно перед моими глазами.) А загляните в их сердца, прислушайтесь к их биению, и вы найдете всевозможные и невозможные номера по метроному. Едет купец, уязвленный золотой стрелой корыстолюбия, едет бессребреник, бескорыстный [поэт-любовник]; едет эффектный гвардеец из отпуска; едут юные дети определиться кто в корпус, в будущие Ахиллесы или повесы, кто в Смольный доказать, что и в нашем климате могут расти розы, едут, не боясь нашего мороза, родители их, пожилые и старые, согретые любовью к детям своим; едут оскорбленные надежды без порядочной одежды; едет охотник травить зайца, едут блонды на травлю роскоши… едет слава на воротах, едет и мое почтение к стопам вашим…»[15]
Слава русской армии, слава Кутузова, ехала на воротах.
Стоит город русской военной славы – Петербург. Город Петра, Ломоносова, Пушкина, Гоголя.
В недремлющем карауле подпоясанный молодой офицер проверяет подорожные, а потом пишет маленькие картины акварелью на бумаге, рисует, повторяя, исправляя.
Читает книгу Павлова «Основы физики». Учится философии.
А Слава едет над воротами титанов, едет навстречу труду художника.
Но у Брюллова, напротив, все предметы, от великих до малых, для него драгоценны. Он силится схватить природу исполинскими объятиями и сжимает ее со страстью любовника. Может быть, в этом ему помогла много раздробленная разработка в частях, которую приготовил для него XIX век.[16]
Н. В. Гоголь
Картина Брюллова привела художника Федотова к копированию антиков и к сюжетной сложности. Он много раз смотрел на картину и пытался разгадать ее построение.
Но художник любил сегодняшний день и, выйдя тогда за Пушкиным на набережную Невы, смотрел вслед поэту и одновременно видел тяжело груженные сани, едущие с товарами от кораблей, быстро мчащиеся кареты и озабоченных людей.
Федотов думал:
«А если сделать картину об этом мире, его перерассказать… осветить его новым светом и сделать злобу его дня предметом завязки и развязки – и все это в маленькой картине, предназначенной для долгого рассматривания? Брюллов в своей огромной картине должен был выдвигать фигуры на первый план, для того чтобы задержать внимание зрителя, а если связать изображение иронией, если вскрыть в живописи взаимоотношения людей ? Академия все время дает программой или мифы, или историю; а если взять обыденную жизнь?.. Обо всем этом надо попытаться спросить Брюллова, когда он приедет…»
Пока Федотов работал.
Лучше рисовать товарищей, которые не обижаются, рисовать карикатуры, похожие и необидные, рисовать портреты; если они окажутся слишком похожи, то можно сказать, что и это карикатура.
Федотов рисовал офицеров, занимающихся строем, храбро проигрывающих и робко берущих у казначея жалованье вперед.
Федотов ходил в Академию художеств, получал за свои рисунки невысокие отметки, смотрел на рисунки мастеров. Вот аллегоричный карандашный рисунок Егорова[17], изображающий петербургское наводнение в 1824 году. Борей, олицетворенный мужчиной с надутыми щеками, дует на Неву, рядом Тритон извергает воду; вода поднялась в какой-то фантастической местности, похожей на Стрелку; перед Биржей Томона сидит женщина с трезубцем; купидоны спасают друг друга; вдалеке стоит церковь как будто работы Стасова – пятиглавая, но классическая.
Каждую осень на Галерную гавань приходит гонимое ветром море. Нева бросается на город, и гавань всплывает. Петербург знает, что такое наводнение…
Почему искусство почти всегда изображает гибель?
Почему Бруни рисует потоп и евреев, погибающих от змей, а Брюллов изображает гибель Рима, гибель Помпеи и хочет изобразить гибель Пскова?
Почему так много распятий?
Но надо торопиться на караул.
На карауле Федотов играл на флейте, сочинял стихи и располагал по порядку краски. Он любил краски, любил вещи, красное дерево, стекло, свет свечи, Неву и красные занавески в дальнем доме около Сенатской площади, отраженные в Неве, и белые ночи, когда в Петербурге все теряло тень, когда памятники и здания освещены солнцем из-за горизонта.
Искусством Брюллова Федотов восхищался, но он не хотел бежать из города, в котором жил, так, как бежали люди из гибнущей Помпеи. Он видел город вокруг себя прекрасным. Любил заглядывать в окна, разговаривать с людьми, останавливаться на перекрестках, смотреть на разнообразие жизни.
Федотов знал, что бедствия обыкновенно не выглядят так красиво, что даже при гибели Помпеи, которую так живописно изобразил Брюллов, на самом деле люди бежали, привязав к голове подушки, чтобы защитить себя от падающих камней, воздух был весь полон пепла.
При наводнении в Петербурге волны несли грязь и мусор.
Но людям нравилась великолепная живопись Брюллова, и они восхищались художником. В журналах писали о том, как он едет через Средиземное море, упоминали о том, что корабль, на котором плыл Брюллов, долго стоял, задерживаемый ветром, но русский капитан использовал течение Босфора и вошел в пролив.
Брюллов возвращался в славе.
В академии в это время не было имени более любимого, хотя уже начинали говорить о любопытных картинах, сделанных в Италии художником Александром Ивановым, сыном старого академического учителя Брюллова.
Брюллов ехал в Россию; слава трубила над ним; его ждали.
Вот что мы знаем из письма П. В. Нащокина к Пушкину о прибытии художника в Москву:
«Любезный друг Александр Сергеевич, долго я к тебе не писал – давно и от тебя ничего не получал; впрочем, мне бы хотелось тебя видеть – и поговорить с тобою, чем переписываться. Авось удастся мне весною к тебе побывать… Теперь пишу тебе вследствие обеда, который был у Окулова, в честь знаменитого Брюллова. Он отправляется в Петербург по именному повелению. Уже давно, т. е. так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека; о таланте говорить мне тоже нечего, известен он всему Миру и Риму. Тебя, т. е. твое творение, он понимает и удивляется равнодушию русских относительно к тебе… Он заметил вообще здесь большое чинопочитание, сам же он чину мелкого, даже не коллежский асессор… Приехал он в Москву за два или за три часа до начала спектакля. Кресел он не достал, пошел в стулья, где встретил своего старого товарища, узнал его скоро, по калмыцкому его лицу – это был Каракалпаков, смотритель ламп и тому подобному Московского театра. Калмык же, не имея, с своей стороны, такого сильного авантажа, не узнал до тех пор, пока Брюллов не назвался…»[18]
Каракалпаков не узнал постаревшего Брюллова, хотя и ждал его всю жизнь.
– Я похож, – сказал ему Брюллов, – на свечу, которую жгут с двух сторон, а посередине держат раскаленными щипцами.
Брюллов уже был не так красив, хотя руки его остались прекрасными. Художник пополнел, изменилась линия его щек.
Каракалпаков показал Брюллову свой портрет Мочалова в театральном костюме, и мэтр посоветовал этот портрет издать литографией. В честь Брюллова и друга его Каракалпакова был дан по подписке обед в Росписном Трактире. Так сообщил Нащокин. Брюллов уехал в Петербург.
Дорога между Москвой и Петербургом Брюллову показалась тоскливой, но вот вдали зазолотел крутой купол Исаакия.
Художник подумал:
«Здесь прославится моя кисть… Тут есть пространство для вдохновения».
Брюллов ехал в Санкт-Петербург через заставу, и слава прошумела над ним холодными бронзовыми крыльями статуй Триумфальных ворот.
…У ног моих шумит мое прошедшее, надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее.[19]
Н. В. Гоголь
В 1836 году весна пришла рано. Уже во время поста прояснело. Открылись гулянья на Английской набережной, кареты начали сменяться открытыми колясками, коляски все чаще останавливались, высаживая на тротуар гуляющих.
