— Ирод предан Риму, а кто поручится за то, что Аристовул и Александр будут также преданы Риму, как и их отец? И простят ли они ему когда-нибудь гибель матери? Не станут ли мстить отцу, а заодно и Риму? Или Август готов принести Ирода в жертву?
— Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.
— Август всегда предостерегал меня от поспешности, чему я теперь неуклонно следую. Мне нужно время для того, чтобы я сумел ответить на все те вопросы, которых мы коснулись сейчас.
— Будь уверен: торопить тебя не станут, но ожидать твоих выводов — будут.
Твердые, как камни, слова звучали в устах Николая рассеянно, словно речь шла о каких-то отвлеченных предметах; тем удивительней было то впечатление, какое они производили на Анция — он почувствовал, как на его ладонь невесомо, пташкой, уселась душа Ирода. Сожми кулак и конец… Непроизвольно он взглянул на ладонь Николая, как будто ожидая разглядеть там еще одну душу — свою собственную…
Глава 7
Суровость кары за преступление есть научение добродетельной и осторожной жизни
Ирод выглядел заметно постаревшим и безразличным к своей внешности. Похоже он теперь редко пользовался услугами домашнего цирюльника — некогда ухоженные, завитые волосы неопрятно свисали, борода жестко топорщилась, глаза недоверчиво выглядывали из-под зарослей бровей.
— Несчастье или счастье не представляют собою нечто устойчивое; напротив, счастье колеблется туда и назад. Когда Антигон отрезал голову моему брату Иосифу,[72] я был самым несчастным из живых, а когда Мариамна стала моей женой, я превратился в счастливейшего из смертных. И через нее же я опять познал ненасытное горе.
— Но разве теперь, когда ты подарил иудейскому народу такой великолепный храм, перестроил замок Иоанна Гиркана,[73] взялся заново отстроить Себасту и Стратонову Башню…
— Я назову ее Кесарией в честь Цезаря, великого и мудрого Августа.
— Когда наконец твой дом наполнился детским смехом… Разве теперь ты тоже несчастлив?
— Я до сих пор люблю Мариамну, — тихо произнес Ирод, — Моя скорбь безгранична и молчалива как пустыня, в которой не слышны детские голоса.
— Малтака боготворит тебя… А Клеопатра[74] напоминает египетскую царицу не только своим именем, она воплощение грации…
— Говорят, что Селена[75] совсем не похожа на мать и Юба Нумидийский взял ее в жены из предусмотрительности. Как никак, она приходится сводной сестрой Антонии Младшей,[76] а это пусть и дальнее, но родство с самим Августом.
— Родство, которое напоминает Августу о Марке Антонии — сомнительное родство.
— Лучше иметь сомнительное родство, чем не иметь его вовсе. Юлия, бедная девочка, овдовела,[77] не успев одарить внуками своего любимого отца, разочаровав его и доставив без сомнения радость Ливии. Вот если бы Боги совершили чудо и мой Антипатр[78] стал мужем Юлии, то пусть бы весь мир назвал этот брак сомнительным — в этом мире не нашлось бы счастливца, которому я бы позавидовал.
— Юлии всего семнадцать и радость Ливии преждевременна, а разочарование Августа мимолетно, он уже не надеется заиметь собственных детей,[79] но рассчитывать на внуков у него имеются все основания.
— Молодой Тиберий, как я слышал, стал квестором. Его ждет славная карьера… Не по этой ли причине достойный Марк Агриппа был вынужден удалиться в такую глушь, какой бесспорно являются Митилены на Лесбосе? Или у него не оставалось выбора?
— Честнейшего и благороднейшего Агриппу беспокоит сама мысль, что кто-то может подумать будто он желает затмить своей славой честолюбивого Тиберия. Он предпочел скромное уединение.
Третий месяц Анций Валерий жил в Иерусалиме, ни на минуту не забывая о последнем разговоре с Николаем Дамасским и пытаясь самым добросовестным образом исполнить возложенное на него поручение. Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо. Что есть в мире человек, уничтожаемый страстями и мелкими заботами в сравнении с величием целей Рима? И если придется сжать ладонь, в которую судьбе было угодно вложить душу Ирода, он сделает это не задумываясь. Но спешить не будет, и принимать домыслы на веру тоже не станет — слишком много недругов у царя иудейского. Анций целыми днями пропадал в городе, у него завелись знакомства и среди торговцев, и среди ремесленников, и среди ростовщиков, и среди разнообразной неприкаянной публики с неясными устремлениями. Довольно скоро он получил подтверждение всем слухам, что услышал от Николая: на всех углах Нижнего и Верхнего города, на площадях и рынках, в лавках и у стен храма народ, оглядываясь по сторонам, злословил и осыпал бранью Ирода. Говорили о непомерных ценах на бальзам, который укрывается в Иерихоне; кляли римские бани и цирки, часто произносили имена Мариамны и ее брата Аристовула, воздевали руки к небу и призывали кару на голову Ирода за преследование благородного семейства «Бне-Баба» и осквернение гробницы царя Давида. Нелегко было в этом враждебном скоплении людей находить сторонников и тем не менее таковые находились. Одним не по нраву был норов аристократов, другим не нравились расчетливые саддукеи, готовые на все ради выгоды; кому-то не по душе были слишком требовательные к соблюдению Торы фарисеи, а находились и такие, кто дерзко отзывался и о семействе «Бне-Баба», и о саддукеях, и о фарисеях и для кого синедрион не был указом. Эти люди особенно привлекали внимание Анция Валерия, в них чувствовалась непреклонная воля, но было непонятно ее предназначение. Молодой Цаддок, с которым он познакомился на комедии Публия Теренция Афра,[80] презрительно улыбаясь, сказал: «Ты, римлянин, все равно не поймешь меня и моих устремлений, но я надеюсь, что когда-нибудь ты еще услышишь обо мне и моих соратниках». На недружелюбный выпад Анций ответил лукавой фразой из спектакля: «Я Дав, не Эдип.»,[81] рассчитывая подзадорить юношу и заставить его высказаться ясней. Однако, молодой человек уловке не поддался и беседу прекратил. «В другой раз продолжим, может быть», — бросил он на прощанье.
В неказистой чайной на Греческой улице Анций встречался в условленное время с отставным офицером Юкундом; раз в неделю заходил к брадобрею Трифону в тесную парикмахерскую; останавливался ненадолго перемолвиться словечком с Тероном, умевшим извлекать какой-то хитрый доход от толчеи на рынке; перемигивался и перешептывался еще с десятком людей, объявляясь в самых неожиданных переулках Иерусалима. А по вечерам его ожидал Ирод, каждый раз подозрительно оглядывая с ног до головы, словно опасаясь, что гость, шныряющий где попало, может занести в дом какую-нибудь заразу, которую и правда было не трудно подцепить в густонаселенном, задыхающемся от жары, городе. Они садились ужинать и как обычно трапеза продлевалась далеко за полночь. Окольными путями Анций подвигал беседу к хищениям сокровищ из гробницы царя Давида, Ирод прислушивался к его рассуждениям, пожимал плечами и все это с видом человека, у которого нет в запасе ни одной версии. Ко всем другим слухам Анций относился с презрительным равнодушием, относя их к тем огульным обвинениям, которые рассчитаны на неосведомленных людей. Разве не без его стараний удалось разоблачить старого Гиркана и уличить Мариамну в причастности к заговору? И разве казнь Мариамны противоречит законам Двенадцати таблиц,[82] в которых ясно прописано: «Суровость кары за преступление есть научение добродетельной и осторожной жизни»? Что касается гибели ее брата, первосвященника Аристовула, то и тут, почерпнутые из разных источников косвенные доказательства скорей свидетельствуют в пользу Ирода, чем его врагов. Кому была выгодна смерть юноши, чуть было не превратившаяся в гибельный приговор для Ирода? Разве не угадывается в этом интерес иерусалимских аристократов? А Клеопатра? Разве она не жаждала избавиться от Ирода? И какова тогда цена ее напускного участия в судьбе Аристовула в сравнении с выгодами от смерти иудейского царя, единственного препятствия для установления собственного владычества в Иудее? Ловкач Терон сказал, что искренность Клеопатры стоила не больше одного зуза.[83] Не потому ли египетскую царицу совсем не заинтересовали показания охранников-галатов? По этому поводу довольно едко иронизировал Аминта Бригата в их последнюю встречу в Анкире. А царь галатов был хоть и не сговорчив, но не глуп. Нет, в этой длинной очереди желающих смерти Аристовула, Ироду принадлежит без сомнения последнее место.
По другой причине не было нужды расспрашивать Ирода о сделках с бальзамом: доказательств его вины и без того имелось в избытке. Но так ли уж велико прегрешение человека, вытаскивающего деньги из одного кармана, чтобы положить их во второй, если оба кармана принадлежат одному и тому же плащу? Разве расходы на такое грандиозное строительство не перекрывают с лихвой доходы от торговли бальзамом и не являются оправданием для Ирода?
