Оторвал глаза от книги, искоса взглянул на брата. Тот, казалось засыпал под успокаивающие звуки родного голоса. Глаза его были закрыты…
– … потому что почти всю свою жизнь был влюблен то в одну, то в другую принцессу, – продолжил Сергей, – и, надеюсь, так будет продолжаться до самой моей смерти, ибо твердо убежден в том, что если я сделаю когда-нибудь подлость, то это непременно случится в промежуток между моими увлечениями; пока продолжается такое междуцарствие, сердце мое, как я заметил, всегда заперто на ключ, – я едва нахожу у себя шестипенсовик, чтобы подать нищему, и потому стараюсь как можно скорее выйти из этого состояния; когда же я снова воспламеняюсь, я снова – весь великодушие и доброта и охотно сделаю все на свете для кого-нибудь или с кем-нибудь, если только мне поручатся, что в этом не будет греха. «Однако, говоря так, – я, понятно, восхваляю любовь, – а вовсе не себя».
Матвей заворочался под одеялом и вдруг жалобно позвал сквозь сон: «Сережа!» В его голосе звучало такое отчаяние, что у Сергея сердце сжалось: он отложил книгу, потушил свечу и лег рядом с братом. «Всегда влюблен», – подумал он, – а я вот ни в кого не влюблен… Кого тут можно любить, как тут можно любить? Да и что такое любовь? Человеку свойственно любить больше всех самого себя, а потом – остальных. Он может быть влюблен без памяти, но если нужда заставит – предаст и любовь, и дружбу, ради того, чтобы жизнь свою презренную сохранить… И я предам, наверное. Человек – животное, он в сущности хочет одного – быть сытым и довольным, так чем я лучше остальных, тех, кто там, на Березине давил друг друга? Тем, что я русский, а они французы? Нелепость… Матюша, бедный, до сих пор по-русски думать не умеет, для него и для меня французский – язык мысли, чувства, даже сны нам до сих пор французские снятся. Мы русские только по рождению, мы об этой стране ничего не знали, когда сюда ехали… Она у нас маменьку забрала, а потом воевать послала. Франция для меня – родной дом, до последней щели в полу известный, а Россию я люблю, как незнакомку таинственную… Ради тайны этой умру, если надо будет…Умереть – умру, а тайны не разгадаю…»
Матвей опять всхлипнул, забормотал что-то на невнятном языке спящих: Сергей прижал его к себе, дунул в лицо, успокаивая, тихо и нежно прикоснулся пальцем к трещине на истерзанных морозом губах. «Бедный мой, бедный…» Безмерная, горькая, отчаянная жалость хлынула в сердце.
Матвей вздрогнул, застонал, открыл глаза.
– Сережа, ты…вы французов раненых пристреливали? – тихим, охрипшим голосом спросил он.
– Казаки пристреливали, – кивнул Сергей.
Матвей закрыл глаза рукой.
– Мой унтер…Никитин Иван… двоих пристрелил… Один – совсем мальчишка, а второй – почти старик, лет тридцати, наверное… Их солдаты до…догола раздели… Я приказал…чтобы не мучились… всех не спасешь… только все равно… жалко очень… они мне снятся теперь… сколько времени прошло, а забыть не могу…
– Бедный, мой бедный… ничего, Бог простит…
– Бог, может и простит, да я сам себе не прощу… Я пьян был, Сережа… Старик уже холодный был…
– Так он, может быть, сам умер… Не казнись, Матюша, от мороза смерть легкая…
– Может и так… А мальчишка еще дышал, у него глаза открыты были… Это у него в кармане я Стерна нашел… Думал в костер бросить… рука не поднялась. Сережа, что же это такое – получается, что книгу сжечь, труднее, чем человека убить?! – истерически выкрикнул Матвей, приподнявшись на постели.
– Не знаю, Матюша… Ты молись: Бог простит, облегчит твою душу… Ведь сам понимаешь – война… Видел, что на дороге в Вильню творится? Мы сюда по трупам ехали, кости под копытами трещали. – Сергей зябко передернул плечами, – и тут в городе то же самое, только что с улиц убрали, да во дворы занесли… я видел: штабелями лежат…
– Знаю… только понимаешь, Сережа, я после того случая совсем другим стал, я знаю, я чувствую… Мне все равно: жить или умереть… И нечего мне про милосердие Божье говорить: нет мне прощения, нет, нет, нет! – Матвей отвернулся к стене, засопел.
Сергей укрыл брата, погладил плечо, обтянутое грязной рубахой.
– Матюша, друг мой, я ведь тоже убивал… Мы же под Красным в такую переделку попали… в рукопашную биться пришлось… Конечно, когда в бою – вроде как легче… только я ведь тоже всех-всех помню… и кошмары, как тебя мучают… А ты помнишь тех, кого в бою?…
Матвей, не поворачиваясь, покачал головой.
– Нет. Бой – это совсем другое дело, этих не помню, хотя знаю, что были такие. Это ты у нас – ангел, чистая душа, всех жалеешь…
Матвей оглянулся через плечо. Брат сидел на постели, подтянув колени к подбородку со смешной и милой ямочкой, в точности, как у их покойной матери, да и поза была любимая, материнская, и отчаяние в глазах было материнское тоже…
– Господи, ты же еще совсем дитя!.. Зачем ты здесь, что ты здесь делаешь?! – вырвалось у Матвея.
– То же, что и все – отечество спасаю…
Матвей сжал руку брата, зашептал горько, отчаянно…
– Сережа, душа моя, сердце мое, жизнь моя… только не умирай. Пусть все погибнут – только ты живи, живи, брат! Я прошу тебя, заклинаю, памятью маменьки заклинаю …береги себя живи-живи-живи…
– На все воля Божья, Матюша.
Сергей ласково, по-домашнему, чмокнул Матвея в лоб.
…Матвей заснул внезапно, сон навалился на него, как теплая шуба, пахнущая дымом и сырым теплом… А Сергей лежал рядом.
– Господи милосердный, мать Пресвятая Богородица, спаси и сохрани брата, отведи от него боль и смерть, а если кому-нибудь из нас суждено погибнуть, то пусть это буду я… Не хочу, как те, у моста, других давить, за жизнь свою жалкую цепляться…Не хочу!
Войну Сергей закончил в немалом чине – в 17 лет он был уже капитаном. Матвей, хоть и старший годами, был только прапорщиком. Сия неравномерность в воинской карьере как не странно только больше сблизила их. Неравенство в чинах скрадывала разницу в возрасте. К тому же Сергей был крупнее и сильнее старшего брата – Матвей так и не смог перерасти Наполеона. Он проделал компанию 1812-14 годов вместе с Семеновским полком – и без него себя не мыслил. Сергей же за время компании служил под началом графа Ожаровского, потом – в батальоне великой княгини Екатерины Павловны.
Любимая сестра императора Александра, вообразившая себе русской Жанной д’Арк, желала принять участие в войне против Бонапарта. Но в отличие от легендарной Жанны, она не стремилась на поля сражений. Ей достаточно было бросить клич. Откликнулись множество русских патриотов Тверской губернии, и крепостных крестьян, принадлежащих великой княгине. Батальон прибыл в действующую армию накануне очередной генеральной битвы. В его составе, кроме крестьян, были совсем необученные люди, непривыкшие к войне. В патриотическом порыве даже несколько десятков семинаристов сменили подрясники на мундиры. Будущие сельские попики готовились стать воинами во славу любезного отечества. Сергею, как более опытному, пришлось учить новобранцев. Некоторые из них были моложе его на пару лет.
Он пытался, как мог, объяснить этим восторженным детям, что на войне важно не только победить, но и выжить под огнем, но, вероятно, из него вышел дурной учитель… Во время сражения, новобранцы отважно бросались в бой, не страшась ничего, и погибали у него на глазах. Из батальона осталась половина – обстрелянные, настоящие солдаты, понимающие суть войны. С ними он проделал поход до Парижа.
В Париже его тоже ждали испытания. Несмотря на то, что он довольно чисто говорил по-русски и умел грамотно (хотя и не без некоторого напряжения) составить письмо на родном языке, воспоминания детства обступили его, как только русская армия вошла в родной для него город.
Он побывал в пансион Хикса, показавшийся ему вдруг маленьким и жалким, нашел мясную лавку, узнал, что хозяин умер прошлой зимой, а его невестка с маленьким ребенком уехала к родственникам в провинцию. Конница стояла бивуаком на Елисейских полях, кони и люди вытаптывали нежную зелень любовно возделанных газонов – он смотрел на это и молчал: а что можно было сказать? Втайне он радовался тому, что парижане не сожгли Париж, как русские – Москву.
В парижских кофейнях в те дни шампанское лилось рекой, девки Пале-Руяля не знали отбою от клиентов, всеобщее веселье охватило город – казалось, горожане радовались тому, что их победили. Радость сия была не без горечи – но все-таки лучше, чем обугленные развалины Москвы.
В один из вечеров, после обильной попойки, Сергей поддался на уговоры товарищей, решивших поближе познакомиться с парижским развратом. Тесной и нетрезвой гурьбой они ввалились в первый, попавшийся им на пути «веселый дом». В гостиной, оклеенной поблекшими обоями в античном стиле, их встретила «мадам», набеленная и раскрашенная, как кукла. Ее пышные телеса колыхались под легким газовым платьем. Сергей взглянул на не стянутые корсетом прелести, похожие на полусгнившие апельсины и ощутил приступ тошноты. Он уже жалел, что пришел сюда.
