вернуться, Папа. Я обещала!
Он опять заплакал и уже не слушал ее. Замкнулся в собственном горе, в собственном страхе.
Их всех вывели наружу. Улица была пуста, если не считать длинной вереницы автобусов, стоящих вдоль тротуара. Обычных автобусов, в которых они с матерью и братом ездили по городу: автобусы из привычной жизни, бело-зеленые, с площадками в хвосте.
Им приказали занимать места, запихивая одного за другим в автобусы. Девочка опять поискала глазами серо-зеленые мундиры, напрягла слух, пытаясь уловить грубую гортанную речь, – все то, чего она научилась бояться. Но там были только полицейские, французские полицейские.
Через пыльное окно автобуса она разглядела одного из них, молодого и рыжеволосого, он часто помогал ей перейти улицу, когда она возвращалась из школы. Она постучала по стеклу, чтобы привлечь его внимание. Заметив ее, он тут же отвел взгляд. Он казался смущенным, почти рассерженным. Она задумалась почему. Когда их запихивали в автобус, какой-то мужчина запротестовал. Его ударили. Потом полицейский заорал, что будет стрелять, если кто-нибудь попытается сбежать.
Девочка рассеянно смотрела на проплывающие за окном дома и деревья. Она думала только о брате, запертом в шкафу, в пустой квартире, он ждал ее. Она не могла думать ни о чем другом. Когда они проезжали через мост, она увидела мерцающую внизу Сену. Куда они едут? Папа не знал. Никто не знал. И всем было страшно.
Внезапный удар грома заставил всех вздрогнуть. Дождь обрушился на Париж, такой сильный, что автобус был вынужден затормозить. Девочка слушала, как капли разбиваются о крышу. Остановка продлилась совсем недолго. Шины зашуршали по мостовой: автобус опять тронулся в путь. Снова выглянуло солнце.
Автобус остановился, им велели выходить – в неразберихе пакетов, чемоданов и плачущих детей. Улица была девочке незнакома. В этом квартале она никогда не была. На другом конце улицы она увидела станцию наземного метро.
Их повели в большое светлое здание. На его фасаде было что-то написано огромными черными буквами, но она не успела прочесть. Только тут она увидела, что вся улица заполнена людьми – такими же семьями, как ее собственная, – они выбирались из автобусов под крики полиции. Французской полиции, и только французской.
Вцепившись в руку отца и получая пинки и толчки со всех сторон, она добралась до гигантской крытой арены. Там уже скопилась бесчисленная толпа – и в центре арены, и на жестких металлических сиденьях трибун. Сколько там было людей? Она не могла бы сказать. Сотни? А новые все прибывали и прибывали. Девочка подняла глаза к огромному синему застекленному потолку в форме купола. Его пронзало безжалостное солнце.
Отец нашел место, где можно было присесть. Девочка глядела на непрекращающийся поток, вливавшийся в толпу, и та все росла и росла. Шум усиливался – это был нарастающий гул тысяч голосов, детских рыданий, женских причитаний. Жара становилась все более удушающей по мере того, как солнце двигалось к зениту. Места оставалось все меньше, им пришлось прижиматься друг к другу. Она смотрела на мужчин, женщин, детей, на их искаженные лица и полные ужаса глаза.
– Папа, – сказала она, – сколько мы здесь пробудем?
– Не знаю, милая.
– А почему мы тут?
Она положила руку на желтую звезду, пришитую к ее груди.
– Все из-за этого, да? – сказала она. – Такая здесь у всех.
Отец грустно улыбнулся:
– Да, все из-за этого.
Девочка нахмурилась:
– Это несправедливо, Папа, – проговорила она сквозь зубы. – Это несправедливо!
Он обнял ее и ласково прошептал ее имя.
– Да, моя радость, ты права, это несправедливо.
Она села к нему на колени, прижавшись щекой к желтой звезде на его куртке.
