собак-гяуров.
Испуг Зины был так велик, что она долгое время не могла дать себе отчета во всем происходившем перед ней. Лица ее похитителей сливались в ее глазах в одно, и это лицо как-то особенно резко впилось в ее память. Оно принадлежало старику с красными воспаленными веками, большим шрамом на щеке и желтыми корешками зубов. Редкая бороденка клочьями торчала на его скуластых щеках и придавала ему сходство с старой рысью. Одет он был богаче других и казался начальником.
Пока Зина лежала на траве, старик несколько раз подходил к ней и вперял в нее свой мутный старческий взгляд. От этого взгляда всякий раз Зине становилось почему-то особенно тяжело и стыдно, она закрывала лицо руками и отворачивалась.
Во время скачки легкое платье ее все изорвалось и висело на ней клочьями, местами обнажая плечи, грудь и даже спину. Она старалась как-нибудь собрать висевшие лохмотья, но тщетно. Татары, видя это, злобно подсмеивались, один из них, подойдя, нарочно рванул на ней и без того едва державшийся лиф. Теперь она была совершенно обнажена до пояса, и только ее чудные волосы, каскадом спадавшие на плечи, служили ей прикрытием от наглых взглядов разбойников.
Занимался день. В воздухе было свежо, но от стыда и отчаяния Зина не чувствовала холода, напротив, она вся горела, как в огне. Щеки ее пылали, и по ним неудержимо текли слезы.
— Ну, чем плакаешь? — заговорил вдруг старик ломаным языком, опускаясь подле Зины на корточки и начиная гладить ее, как хозяин гладит собаку.
Почувствовав прикосновение к своему телу сухих и жестких, как щетка, дрожащих ладоней старика, Зина трепетала, как в лихорадке; нестерпимый ужас охватил ее, она рванулась всем телом, хотела вскочить, бежать, но руки и ноги ее были крепко стянуты.
Между тем отвратительный старик, видимо, любуясь ее бессилием, с насмешливой улыбкой продолжал проводить своей рукой по ее телу.
— Чем бьешься, как дикая лошадь? — говорил он с хриплым смехом. — Не бойся, не бойся. Все равно от меня не уйдешь. Моя будешь.
Остальные татары, видя эту сцену, громко смеялись и кричали что-то старику, на что тот отвечал, очевидно, отшучиваясь.
Зина задыхалась и была близка к потере сознания, но в эту минуту к ним подошел высокий чеченец, богато одетый, и заговорил со стариком.
В своем волнении Зина не разглядела его лица, она заметила только, что подошедший был молод и казался, особенно по сравнению с своим собеседником, настоящим гигантом.
Сначала оба беседовали между собой довольно мирно, но постепенно голоса их сделались громче. Особенно горячился старик. Он размахивал руками, топтался на месте, подпрыгивал как петух и хлопал ладонями.
Зине было ясно, что между обоими идет горячий спор из-за нее, но в чем было дело, она, не зная языка, не могла понять.
Несколько человек из группы чеченцев, сидевших в стороне, подошли к спорившим и стали около старика, который время от времени обращался к ним с несколькими словами, как бы ожидая от них поддержки или совета, но те, казалось, были не на его стороне. Это можно было заключить из того, как старик несколько раз чуть не с пеной у рта бросался на них с сжатыми кулаками и что-то кричал им в лицо, должно быть, ругательства. Наконец, как бы выбившись из сил, он неожиданно плюнул, топнул ногой, сразу сел на землю и замолчал.
Споривший с ним гигант крикнул стоявшим невдалеке от него и не принимавшим никакого участия в споре джигитам; те побежали и через минуту подвели к сидевшему на земле старику красивого темно-гнедого коня, оседланного прекрасным седлом, сплошь отделанным в серебро. Старик едва взглянул на лошадь и жестом приказал отвести и поставить ее сзади себя. Следом за верховой лошадью ему подвели другую, обыкновенную вьючную клячу, нагруженную целым ворохом всевозможного имущества: тут были и подушки, и самовар, и узлы, из которых торчали мех и концы какой-то одежды. Все это, очевидно, было награблено в набеге на какой-нибудь русский поселок.
Когда навьюченная лошадь также была отведена в сторону, старик встал и, обращаясь к столпившимся за ним джигитам, резким голосом отдал какое-то приказание. Джигиты засуетились, бросились к пасшимся неподалеку лошадям, подтянули подпруги, поправили седла и, вскочив на своих коней, сбились в одну кучу. Старик сел на только что полученного темно-гнедого скакуна и, подъехав к молодому чеченцу, дружелюбно протянул ему руку, которую тот пожал с видимой неохотой.
Через минуту старик и его маленький отряд, состоявший из десяти человек, гуськом потянулись по узкой тропинке, змеею извивающейся на вершину соседней горы.
У ручья в долине остался молодой чеченец и люди его отряда. Их было больше, чем у старика, и вооружены и одеты они были лучше. Оставшись один, молодой чеченец подошел к Зине и, вынув из ножен кинжал, с удивительной ловкостью рассек узлы, стягивавшие ее ноги и руки. Затем он подошел к сложенным в стороне вьюкам, порылся там, вытащил какую-то хламиду и бросил ее Зине.
Это был мужской халат. Как он попал в число награбленной добычи, трудно было себе представить, но Зина обрадовалась ему несказанно. Она торопливо накинула его на себя, продела в рукава руки и туго обвязала вокруг талии. В этом костюме, с развязанными руками и ногами, она почувствовала себя гораздо бодрей. Что-то похожее на чувство благодарности к великодушному горцу шевельнулось в ней, и, поймав на себе его взгляд, она нашла силы улыбнуться ему.
До полудня они оставались на том же месте, и только отдохнув и закусив кусочками чурека и овечьего сыра, горцы решили продолжать свой путь.
На этот раз Зину посадили на одну из навьюченных лошадей поверх каких-то подушек. Такой способ передвижения хотя тоже был мало удобен, но, во всяком случае, несравненно приятнее, чем со связанными руками и ногами быть переброшенной поперек седла.
Когда все было готово, молодой предводитель, которого прочие горцы звали Саабадулла, взяв в руки повод лошади с сидящей на ней Зиной, сам повел ее.
Подвигаясь рядом с девушкою, Саабадулла то и дело искоса поглядывал на нее, причем всякий раз лицо его вспыхивало и в больших черных глазах загорался огонек, значение которого Зина тогда еще не вполне понимала.
В продолжении пути Саабадулла выказывал к Зине большую предупредительность и обращался к ней не как с пленницей, а скорее как с гостьей. Только один раз, когда, поднявшись на вершину горы, они увидели сквозь синеющую долину неясные очертания крепости Угрюмой, озаренной вечерними лучами солнца, Саабадулла показал на них пальцем, что-то сердито крикнул
