Седьмого сентября 1917 года при перевозке с одного места на другое Мрняк выскочил из вагона санитарного поезда, скатился вниз по насыпи и скрылся в густых придорожных кустах.
Долгое время он скитался по окрестностям Трнавы, прятался в лесах и оврагах, голодал, питался полусохлыми ягодами и кореньями, в одну из тихих тёплых ночей достиг города и, найдя больницу, перемахнул через забор, поскольку ворота были заперты на замок...
Утром выяснилось, что он попал по назначению — это была лечебница для умалишённых.
Мрняк, ругаясь последними словами и держась обеими руками за голову, снова бежал; несколько недель он скитался по окрестным чащам, забивался в норы и кусты, при всяком подозрительном звуке вздрагивал — больше всего он боялся услышать в лесу человеческую речь, — ночью вылезал на опушку и, оглядываясь, останавливаясь через каждые десять метров, подбирался к какому-нибудь хутору... А там всегда можно поживиться съестным; то кто-нибудь несколько колец колбасы вывесит для вяления, то круг сыра положит для просушки, то перекоптившийся окорок, чтобы он малость проветрился, то ещё что-нибудь...
В общем, Мрняк на себе испытал — когда рядом находятся люди, с голоду не помрёшь.
Другое беспокоило Францишека — надвигались холода. Конечно, места здешние — это не лютая русская Сибирь, здесь-то и снег не всегда выпадает, и птицы, случается, остаются тут на зимовку, но всё равно замёрзнуть можно.
На всякий случай Мрняк стащил в одной усадьбе с изгороди старый длиннополый кожух — таким и накрываться ночью было сподручно, и подстилать его под себя, и укутываться с головой, если лужи вдруг подёрнутся льдом, а студь начнёт подбираться к костям. С кожухом стало жить веселее.
Выходить к людям было нельзя, если его захватят жандармы, то обязательно расстреляют. А лежать где-нибудь под кустом с дыркой в черепушке Мрняку очень не хотелось.
Францишеку повезло: пятнадцатого октября 1918 года Чехия стала независимым государством. Все приговоры, вынесенные чешским гражданам по политическим мотивам или хотя бы имеющие в своих формулировках политические намёки, были отменены.
Францишек Мрняк в одночасье из преступника превратился в героя. Чешское правительство наградило его военным орденом и двумя медалями, так что ему после этого только и оставалось, что давать автографы. Что он охотно и делал до конца своей жизни.
Тринадцатого сентября 1916 года Корнилов был назначен командиром 25-го армейского корпуса. Корпус входил в состав Особой армии генерал-адъютанта Безобразова и вёл тяжёлые бои у Ковеля.
Несколько раз Особая армия пробовала взять Ковель, но не могла. Из так называемой «ковельской мясорубки» (определение это было рождено людьми, далёкими от армии, в частности председателем тогдашней Государственной думы Родзянко[37]) она выходила с большими потерями, которые потом никак не могла восполнить.
Родзянко, приехав на фронт, попросил, чтобы ему дозволили посетить Особую армию. Генерал Безобразов председателю Госдумы не понравился, и Родзянко написал разгромное письмо командующему фронтом Брусилову, в котором растёр Безобразова, как ногой растирают букашку.
В результате Безобразов упаковал свои баулы и покинул Особую армию. На его место приехал генерал Гурко[38]. Родзянко, находясь в Петрограде, одобрительно похлопал в ладони:
— Браво! Старым широколампасникам нечего делать в армии — они давно уже перестали отличать немцев от эфиопов, а артиллерийские орудия от самоварных труб. Пусть воюют молодые. За ними — победа!
Но и Гурко Ковель не взял. Брусилов усилил армию Гурко кавалерийскими частями, придал в помощь артиллерийскую бригаду и скомандовал вновь:
— Вперёд!
Увы, Особая армия опять откатилась от хорошо укреплённого города.
Тогда Брусилов вызвал к себе Гурко и, не предлагая сесть, проколол его острым железным взглядом:
— Это что же за город такой Ковель, коли от него откатывается целая армия, усиленная пушками и кавалерией?
— Нам не хватает самолётов, — неожиданно объяснил свою неудачу Гурко, — очень нужны самолёты.
Самолётов на фронте действительно не хватало, в то время как немцы утюжили небо во всех направлениях, где хотели, там и летали, их самолёты тарахтели буквально над самыми головами русских солдат, которые пробовали сшибать наглецов из винтовок, но тщетно — пули с противным сырым чавканьем протыкали промасленную парусину крыльев и уносились в пространство, гансы и михели же, наряженные в кожаные шлемы с большими очками-консервами, смеясь, швыряли сверху гранаты прямо в окопы: им нравилось бессилие находящихся внизу людей.
Шестое сражение у стен Ковеля также закончилось неудачей — собственно, сражение это уже не играло никакой роли, поскольку изменилась обстановка, линия фронта стала иной, от того, падёт Ковель или уцелеет, уже ничего не зависело. Брусилов объяснял поражение словами Гурко:
— Нам катастрофически не хватало самолётов на фронте. С помощью самолётов мы бы по методу французского генерала Жоффра[39] задавили бы неприятеля грудами земли, дерева и человеческого мяса, но этого не произошло — не было летательных аппаратов.
К этой поре в России уже наступили политические перемены, было образовано Временное правительство, которое сняло Гурко с Особой армии и арестовало, чем, вполне возможно, сохранило ему жизнь, — генералом Гурко был в общем-то неплохим, это признавали все, — в 1917 году он отбыл в эмиграцию, за границу.
Но это случилось позже. А пока шла тяжёлая позиционная война.
Царь приехал в Особую армию смотреть полки: и ему самому, и генералу Алексееву, командовавшему штабом Ставки, очень важно было понять, что происходит с армией, кто в ней остался, какие солдаты способны воевать, а какие нет. По печальным подсчётам штаба инфантерия уже шесть раз успела сменить свой состав — на место опытных, способных сломить любого противника солдат пришли мокрогубые новички, которые максимум что умеют делать — грызть семечки.
Семечки вообще стали неким велением времени, символом поражения, этакой подсолнуховой чумой — от них некуда было деться ни на фронте, ни в тылу. В Петрограде все тротуары были заплёваны шелухой, на улицах стояли солдаты в шинелях с оборванными пуговицами и, глядя пустыми глазами на шпили городских соборов, грызли семечки. Таких солдат было много.
Люди с офицерской косточкой, знающие цену чести, были выбиты, на их место пришли запасники — представители среднего сословия, которые... тоже начали грызть семечки, хотя солдат, из которых они выросли сами, за людей не считали, вот ведь как.
Появились так называемые «земгусары» — бойцы земско-городских союзов, которые наладили бесперебойный конвейер доставки в армию, прямо в окопы, прокламаций и политической литературы. Революционеры считали, что армия мешает им, боялись людей в шинелях — особенно фронтовиков, у которых отсутствовало чувство страха, — и стремились армию разложить. Поезда земсоюза были по самые крыши забиты подрывной литературой, на станциях её раздавали пудами, без всякой меры.
Было тревожно. Неизвестность угнетала людей.
Царь выглядел усталым, под глазами вспухли серые мешки, кожа на лице также была серой, нездоровой. Опрятная солдатская шинель была на нём глухо застёгнута. Он неторопливо прошёлся вдоль строя, потом остановился около одного из полков, возглавляемого молодым полковником, с неровной клочковатой бородой, попросил, именно попросил, а не приказал, голос у Николая был прерывистым, со сбитым, неровным дыханием:
— Прошу выйти из строя тех, кто находится в полку с августа четырнадцатого года.
Царю хотелось узнать, остались ли в полках солдаты, которые два года назад гнали немцев назад с такой скоростью, что у тех встречным потоком воздуха сбивало с голов тяжёлые каски «фельдграу».
Строй колыхнулся, замер, потом снова колыхнулся и опять замер — на плац вышли всего два человека — два солдата в поношенной форме с георгиевскими медалями на рубахах.
Николай посмотрел на них удручённо, было видно, как на шее у него подпрыгнул кадык, и самодержец, ничего не сказав, двинулся вдоль строя дальше.
Остановился около другого полка, повторил просьбу:
— Прощу выйти из строя тех, кто находится в полку с начала войны.
Строй шевельнулся дважды, и из него также вышли два человека — один с левого фланга, другой с правого — приметный гренадер с пшеничными усами и крупным носом-картофелиной, украшенный Георгиевским крестом, рядом с ним встал тщедушный заморыш с туго набитым «сидором» за плечами.
Брусилов, следовавший за царём словно тень, отступил на несколько шагов, сделал знак адъютанту и негромко скомандовал:
— Коней!
