Бардок принадлежал к племени, кочевавшему где-то дальше к северо-востоку, но, так же как и Калгурла, он — вместе с остатками распыленных, согнанных с земли родовых групп — прибился к стойбищу у Рилл-Стейшн. Среди других представителей распавшихся племен эти двое — Бардок и Калгурла — оказались наименее способными воспринять уклад жизни белого человека. Они оставались верны стародавним верованиям и обычаям и сторонились чужаков, отнявших у них землю, которая была основой их материального и морального благополучия. Другие могли раболепствовать и попрошайничать, выклянчивать объедки или щепоть табаку, могли сносить брань и даже побои, но только не Бардок и не Калгурла. Они стойко переносили все беды и держались замкнуто, угрюмо; чувство собственного достоинства ни разу не изменило им, и темные лица их оставались спокойны и непроницаемы. Если белые давали им что-нибудь, они не говорили «спасибо»; им казалось постыдным выражать фальшивую благодарность, которой ждали от них те, кто отдавал им излишек своей пищи или одежды. Ведь по исконным понятиям австралийских кочевников, все, что жизненно необходимо для человека, должно принадлежать всем.
Быть может, сейчас, приняв на себя погребение Калгурлы, Бардок тоже нарушает какое-нибудь племенное табу, думала Салли. Калгурла была матерью его жены, и, значит, по законам племени, женившись на Маритане, Бардок должен был избегать всякого общения с Калгурлой. Но Маритана давно умерла, и после ее смерти Бардок взял себе другую жену, которая родила ему сына. Салли припомнила, что она видела этого мальчика, когда возила Пэт и Пэм на стойбище. Бардок гордился им не меньше, чем Ральфом, красавцем гуртовщиком, который был сыном Маританы и Фриско, хотя Бардок и называл себя его отцом.
Мысли Салли перенеслись к Фриско. Их любовь была похожа на бурный грозовой закат, когда последний луч солнца внезапно воспламеняет сумрачные тучи, заволакивающие горизонт. Она вспыхнула и погасла, оставив в душе Салли тревожный след — чувство вины и стыда.
Слишком многое она должна была гнать от себя, на многое закрывать глаза, пока жила с Фриско. Ей припомнился Хэннанский прииск, где Фриско взял к себе в палатку Маритану, прижил с ней ребенка и бросил ее; убийство Маританы, обстоятельства которого были, несомненно, известны Фриско, как бы он ни божился, что совершенно к нему непричастен… Пэдди Кеван — вот кто повинен в этом преступлении, думала Салли, хотя он и не признался в нем, как признался в краже акций у Морриса.
В своем родном народе Маритана звалась Мари. Салли знала теперь, что в жилах этой стройной девушки с блестящими черными глазами, на которую, по словам Калгурлы, «упала тень белого человека», лишь наполовину текла кровь ее племени. Калгурла рассказала об этом Динни. И о том, как она впервые встретилась с белыми людьми, как они схватили ее и еще одну молодую женщину, Воллингару, и держали у себя в лагере, пока ей не удалось перерезать острым камнем сыромятные ремни, которыми они связали ее и подругу, и они бежали.
Когда Маритана умерла, Салли оплакала ее вместе с Калгурлой, а Калгурла оплакала с нею ее погибших сыновей. В затуманенных слезами глазах старухи, в ее заунывных причитаниях была такая неподдельная скорбь, что Салли знала — никто не мог так, как Калгурла, понять, какие муки пережила она, когда убили Лала, когда погиб Дик, когда умер Том.
Никто, кроме Мари, пожалуй. Да, Мари обладала необыкновенной способностью улавливать самые сложные и самые сокровенные переживания близких ей людей. Никто не знал ее души так, как Мари. Не раз Мари помогала ей понять самое себя. Мари знала все: как она была предана Моррису и как упорно хранила ему верность; как страстно любила Фриско и как мучителен был для нее разрыв с ним; как она ревновала его, как страдала ее гордость… И вот все они покинули ее: Моррис, Мари, Фриско — и Калгурла. Все, кто неразрывно был связан с ней узами дружбы и любви.
Думая о Пэт, Салли уже не испытывала прежней горечи. Но сердце ее разрывалось при мысли о Билле. Как рано оборвалась его жизнь, посвященная бескорыстному стремлению служить родине и народу! Сколько сил и надежд он унес с собой — вот что мучило ее, вечно бередило рану.
Нельзя довольствоваться мифом о «всеобщем благосостоянии», нужно приложить все силы к тому, чтобы добиться благосостояния для всех, требовал Билл. Его мечта об освобождении человечества была связана с идеей свободного содружества народов. Почему, спрашивала себя Салли, все богатства нашей земли и труд народа не служат народному благосостоянию? Надо, чтобы не ложью, а действительностью стала забота о здоровье и благополучии народа и ничто не препятствовало свободному развитию человека; пусть для таких простых людей, как она, откроется новый, радостный мир науки и искусства. Выращивая злаки или домашний скот, люди стремятся довести их до совершенства. Почему же не проявляется такая же забота о человеке?
На земле все стремится к совершенству. Разве не в этом движущее начало жизни? Веками длится борьба. Ведь из крошечного зародыша, заключенного в семени, развивается прекраснейший цветок и дает плод. Так можно ли отрицать, можно ли задушить идею человеческого прогресса? Нет, нельзя. Вот во что верил Билл и вот чему он учил других.
Салли припомнилось, как гордилась она Биллом и как тревожилась за него, когда он встал на борьбу за дело рабочих, за социализм и, словно новый Прометей, бросил вызов «колоссу на глиняных ногах».
Ей казалось, что она слышит его голос, веселый и бодрый, исполненный уверенности; так звучал он в стенах боулдерской ратуши в ту ветреную непогожую ночь, несколько лет назад.
Наше великое дело,
Я знаю, должно победить.
Нет нашим силам предела,
И так же, как солнце из тьмы
В утренний час восходит,
Победу одержим мы.
Да, это так, сказала себе Салли, чувствуя прилив новых сил. Несгибаемая воля людей, которые из века в век борются против несправедливости и угнетения, — вот она, эта сила, и она сокрушит «колосса на глиняных ногах». В душе мужчин и женщин, посвятивших себя борьбе против всего темного и злого, что стоит на пути человечества, мешая его прогрессу, горит неугасимая мечта. Она освещает путь тем, кто отдал себя этой цели, и они не могут потерпеть поражения, как говорится в стихах, которые читал тогда на митинге Билл, — потому что эта мечта и эта светлая цель ведут в будущее.
Из всех ее старых друзей, которые когда-то в далекую пору открытия приисков так жизнерадостно и стойко боролись с судьбой, остался один Динни. Да и Динни начал уже сдавать. Стареет Динни, и, быть может, скоро пробьет его час, и он встретит смерть со своей обычной веселой усмешкой. Ведь Динни старше других старателей-пионеров. Что помогло ему пережить своих сверстников? Что придает ему эти силы, эту энергию, эту железную выдержку и упорство? Что поддерживает в нем этот юношеский дух? Быть может, жизнь была к нему не так беспощадна, она не дала ему испытать тех страстей и тех печалей, которые и сейчас сжигают ее сердце, думала Салли. Удары не сыпались на него один за другим. Но всякое ее горе он переживал, как свое, и делил с ней все ее тревоги и страдания.
Без Динни жизнь для нее станет совсем нестерпимой. Салли научилась очень дорожить этой дружбой — спокойной, мирной дружбой двух старых товарищей, уверенных друг в друге. Правда, Динни и посейчас стоит на своем и заставляет ее брать с него плату за стол — словно он такой же постоялец, как все. Он уверяет ее, что у него достаточно припасено деньжонок, чтобы не знать нужды на старости лет. Ему не придется больше искать золота или наниматься на черную работу. Впрочем, без дела Динни никогда не сидел: он постоянно помогал Салли по хозяйству или чинил что-нибудь — сломанную изгородь, прохудившийся водосточный желоб. И по-прежнему неутомимо вышагивал милю за милей, собирая взносы или распространяя газеты, чтобы помочь Эйли.
Да кто еще в его возрасте стал бы делать то, что он сейчас делает, — чуть ли не целую ночь напролет рыть могилу для старой австралийки. Внезапно Салли рассердилась — ее охватило беспокойство. Такая работа не по силам Динни. Вот уже несколько часов подряд он без устали ковыряет землю мотыгой или выгребает лопатой — работает, словно ему восемнадцать лет! А она-то, полоумная, чего смотрит! Он надорвется и совсем погубит себе сердце. Бог знает, что может случиться, если сейчас же не положить этому конец!
— Динни! — резко окликнула его Салли. — Пора кончать. Смотрите, скоро рассветет.
— Да мы… мы почти кончили, — отвечал Динни. Голос у него прерывался, он с трудом перевел дыхание.
Уже занялась заря, когда была готова яма — достаточно глубокая, чтобы схоронить в ней завернутое в одеяло тело старой женщины и — как требовал обычай — мешок с ее вещами. Динни и Бардок осторожно опустили тело в могилу. Салли отломила от куста несколько зеленых веточек и бросила их на труп Калгурлы. Динни и Бардок засыпали могилу землей.
