— Вот, сказывали, что Речи Посполитой не одолеть Московии, — говорил Гонсевский своим сотоварищам. — Не одолеть бы, если бы московиты сами себя не одолели!
9
У русских людей под Москвой раздоры, а в Польше и в далеком Риме — празднества, торжество в честь победы Речи Посполитой над издавна ненавистной Московией. Почему бы эту победу не считать окончательной, если очень хотелось именно такой победы?
Взят Смоленск, захвачена и сожжена Москва, польские отряды рыщут по русской земле. К торжествам в Варшаве, приуроченным к открытию Сейма, пришло известие, что у осаждавших польский гарнизон в Москве возникла смута, вождя народного ополчения убили, и его войско рассеялось. Московия становилась польской провинцией.
Папский престол торжественно отметил покорение Московии. 7-го августа папа Павел V провозгласил праздником покорения Московии. Всем, кто придет вознести молитвы в Кампадолио в костеле Святого Станислава, покровителя польского королевства, расположенного поблизости от орденского дома иезуитов, давалось отпущение грехов.
На торжественное богослужение пришли кардиналы и генерал ордена иезуитов Клавдио Аквавива. Он возблагодарил Бога, что предприятие, начатое в придорожной корчме неподалеку от Самбора сговором с московским монахом расстригой, наконец-то, через шесть лет завершилось покорением Московии. Извилист был это путь, иногда казалось, что и не видно ему конца, что опять же воссоединение церквей растянется на столетия. Ныне Аквавива считал, что все препятствия устранены и воссоединение цервей недалеко. Орден расчистил путь королю Сигизмунду на царствование в Московии.
Польские посланники в Риме возносили хвалу папскому престолу за низвержение Московии и схизматиков. Толпу забавляли фейверками и необычным представлением придуманном хитродельцами. Над каскадами фейверочных огней, на прозрачных полотнищах возникли изображения белого и черного орлов. Белый орел — польский, черный — московский. Полотнища, колеблемые взрывами, сталкивались и создавалось впечатление, что орлы схватились в смертельной схватке. После одной из схваток, белый орел сжег черного.
Зрители ревели от восторга.
В Варшаве состоялось триумфальное шествие. Даже гетман Жолкевский принял в нем участие. Да и не ему ли принадлежал триумф? Не годовую же осаду Смоленска считать триумфальной победой? Участь царя Василия Шуйского решила победа под Клушино.
Жолкевскому выпала честь ввезти в Варшаву пленником московского царя, хотя он и не был пленен, а свергнут своими подданными.
Но кому в Польше хотело бы этого уточнения?
Толпа жаждала зрелищ.
Жолкевский въехал в Варшаву в открытой карете, запряженной шестью белыми конями. Его панцырь сиял серебряными насечками, сверкал позолотой.
Карету сопровождали гусары с белоснежными крыльями за плечами, драгуны в парадных доспехах.
Конвой из драгун окружал открытый возок, в возке — Василий Шуйский и его братья Дмитрий и Иван. Василия Шуйского обрядили в царскую одежду. За возком с Шуйскими плененные смольняне с воеводой Шеиным, позади повозка с Филаретом и Василием Голицыным.
Пленных провезли по городу к зданию сената. Их ожидали король и королева, королевич Владислав, сенаторы и знатнейшие вельможи Речи Посполитой.
Василия Шуйского подвели к трону. Никто не вспомнил, что в плен он взят будучи уже не царем, а монахом.
Жолкевский произнес речь:
— Вот он перед вами, царь всея Руси и Великий князь Московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были опасны Короне польской, ее королям, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот его брат Дмитрий, воевода шестидесятитысячного войска, что было двинуто против Речи Посполитой. Недавно еще они повелевали царствами, княжествами, городами, замками, множеством подданных, неисчислимыми сокровищами и доходами, и по воле и благословению Господа Бога, дарованному вашему величеству, мужеством и доблестью нашего войска, ныне они стоят здесь жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества, и, падая на землю, молят пощады и милосердия.
Жолкевский обернулся к Василию Шуйскому и указал ему рукой на пол. Во время царствования Василия Шуйского польские послы не удостаивали его царского титула, называя князем, что не раз заводили в тупик переговоры. И вот он поименован царем.
Шуйский мог бы оспорить высокопарную речь гетмана, но ночной убийца царя Дмитрия и отравитель Михаила Скопина никогда не отличался мужеством, разве только в тот час, когда вывели его на Лобное место и положили голову на плаху за оскорбление царя Дмитрия. Неистовая ненависть к Расстриге, им же самим пригретым, подвигла его, не дрогнув, положить голову на плаху. Не лучше было для него, чтобы состоялась та казнь и возвела бы его в великомученники, избежал бы он людской ненависти и нынешнего позора? Сломлена воля, потеряна честь. Недавний царь всея Руси, князь Рюрикова рода, не помышляя, как отзовется в веках его унижение, низко поклонился королю, коснувшись пальцами пола, на глазах ликующего панства, поднес их губам и поцеловал. Поцеловал след короля. Дохнуло языческими временами.
Но еще не до конца выпита чаша унижения. Вышел из из толпы придворных Юрий Мнишек и встал перед Шуйским. Он заранее приготовил обвинительную речь и произнес ее громким голосом.
— Ваше величество, ваши милости сенаторы. Пред вашим лицом я требую правосудия над убийцей и клятвопреступником! Я требую суда над цареубийцей. Я требую суда над ним за убийства ваших подданных, ваше величество, за оскорбления и унижения моей дочери царицы Московской! Перед, вами ваше величество, и ваши милости сенаторы, убийца и клятвопреступник!
У Василия Шуйского появилась на лице презрительная улыбка. Сенаторы, посмеивались. Король объявил:
— Суда не будет! Суд уже совершен волей Господа!
В Варшаве праздновали победу. В Москве Гонсевский, получив от Яна Сапеги обоз с продовольствием, который не сумели отбить казаки, приободрился, приободрилось его воинство и ждало подмоги от короля, чтобы рассеять, осаждавших Москву казаков.
На Русской земле продолжалось лихолетье, казалось, что уже нет силы у русских людей отвести ее конечную погибель.
Книга четвертая
«Молись! Твой час настал!»
1
Король Сигизмунд наслаждался славой триумфатора. Рад был бы и далее купаться в лучах славы, отгоняя от себя мысли о своих подданных, которые сидели в осаде в Кремле.
Гонсевский оценивал события не столь восторженно, как король, но убийство Прокопия Ляпунова и, начавшийся развал московского ополчения, ободрили и его.
Между тем, медленно и неуклонно свершался нравственный перелом в сознании русских людей. Сбор ополчения и его движение к Москве вселило надежды. Когда же оно рухнуло, дивились его рушению и обратили взоры в прошлое. В самую лихую пору, когда все города подпали под власть Вора и поля-ков, единственным светочем воссиявшей надежды стояла в обороне — обитель святого Сергия. Выстояла. Подняла на подвиг Михаила Скопина и его ратных. Ныне опять потянулись со своими чаяниями к святому Сергию, молили его о спасении русской земли, его земли, его народа.
От города к городу шли пересылки. В один голос возглашалось: «не пропадать же русскому кореню!» Голубоглазый монах, что поддался когда-то сооблазну на московском торгу примерить бобровую шапку, а ныне архимандрит Троицкого монастыря Дионисий, провидел в чем предназначение обители святого Сергия.
Он дрогнул душой, когда узнал о гибели Прокопия Ляпунова. Стало быть, не настал еще час искупления, людьми владеет искушение взаимной ненависти, в сем искушении и все беды. Мог ли он, как человек, не осудить казаков за убийство Ляпунова и за распад ополчения, но как пастырь, он замкнул уста, чтобы не вырвалось осуждающее слово. Его со всех сторон наталкивали осудить казаков. Голос архимандрита Сергиевой обители прозвучал бы на всю русскую землю и отторг бы казаков, тех же русских людей, посеяв новый раздор. Душа у него разрывалась от гнева, он гасил гнев, памятую заповедь Христа, что и последний грешник может уповать на милосердие Господа.
Келарь монастрыря святого Сергия, Авраамий Палицын взял на себя труд летописца лихолетья на русской земле и осуждал в своих писаниях казаков и Дионисия, за то, что он не прервал сношений ни с Заруцким, ни с Трубецким. Дионисий отвечал Авраамию:
— Заруцкий, Трубецкой, Марина и ее сынок, то пустоцветы, сорняки в огороде. Не станешь же из-за сорняков выжигать посев. А посев — это и казаки, все те же русские люди. Разве дозволено нам Господом покидать заблудшие души? Казак это вчерашний пахарь и сеятель, коего от земли оторвали злой волей и соблазнами. Погнало его по городам и весям, как гонит ветер перекати-поле. Многие из них служат ляхам по своему неразумению, так нам вразумить бы не-разумеющих. Не все заблудились. Многие и многие ищут не вспыхнет ли огонек в беспросветной ночи. Сегодня они держат в осаде наших лютых врагов, а нам время поднять всю землю за этим щитом!
