Для хитроумного плана Криспу нужны были деньги, много денег. Скупой от природы Тиберий на этот раз не поскупился, отсчитав два миллиона сестерциев золотом. Также он дал Криспу когорту преторианских гвардейцев под личное командование. Хотел даже послать вместе с Криспом Сеяна как человека решительного и опытного, но в последний момент передумал. Сеян был нужен Тиберию в Риме.
Хитроумие плана, который задумал Саллюстий Крисп, основывалось на тонком расчете: бывший раб, хоть и объявивший себя членом императорской фамилии, наверняка в душе остался рабом. И этот успех, это общее признание и поклонение (что подлинный Агриппа Постум принял бы как должное) оказались для Клемента непосильной ношей — он уверовал в свою удачливость и должен был, ослепленный и оглушенный ею, потерять осторожность.
Двое агентов Криспа пробрались в Остию с мешком золота и фальшивым письмом от нескольких влиятельных римских граждан. Изображая из себя приверженцев Постума, они добились встречи с Клементом — и ничем не выдали, что самозванец ими опознан. Разговаривали с ним как с настоящим Постумом, на все лады понося Тиберия. И Клемент им поверил.
Еще бы не поверить — ведь члены сената посылали ему огромную сумму на содержание армии, а в письме обещали полную поддержку. Там говорилось, что охрана дворца Тиберия подкуплена и пропустит Постума вместе с небольшим отрядом внутрь. Разумеется, отряд Постум должен составить из самых преданных ему людей. Дорога на Рим свободна — осталось только выбрать подходящее время, когда во дворце будут находиться и Тиберий, и Ливия, и Друз Младший, чтобы можно было расправиться сразу со всеми одним махом.
Разумеется, Клемент не знал о том, что эти трое почти не собираются под одной крышей и уж вовсе никогда одновременно не ночуют во дворце. Настоящий Постум мгновенно усмотрел бы подвох. Для Клемента же все трое были олицетворением одного зла, поэтому в его сознании они сливались как бы воедино. Клемент пришел в восторг от заманчивого предложения неизвестных ему доброжелателей и заверил агентов Криспа, что будет ждать условного сигнала с нетерпением.
Остальное было делом нетрудным. Сигнал вскоре пришел в Остию. Клемент с отрядом в сто человек отправился в Рим. Недалеко от места, где Крисп расположил засаду, внимание самозванца было отвлечено, и он был захвачен, а сотня его приверженцев в несколько минут изрублена напавшими с четырех сторон преторианцами.
Далее Крисп действовал еще более решительно. Поместив Клемента под надежную охрану, он двинул гвардейцев на Остию, рассчитывая сильно поубавить число сторонников самозванца. Это ему удалось: когорта вошла в город ночью и, уничтожая патрули, встречавшиеся на ее пути, добралась до казарм, где отдыхали моряки, уверенные, что скоро из Рима придет радостная весть — Клемент им это твердо пообещал. Застигнутых врасплох моряков преторианцы убивали десятками, как волки, ворвавшиеся в загон для овец. Почти никому не удалось уйти. Потом гвардейцы пошли по домам богатых горожан, поддерживающих Клемента, рубя всех без разбору. К утру Остия была полностью очищена от изменников. Крисп мог отправляться к Тиберию с добычей.
Клемента привезли во дворец к вечеру, закутанного в покрывало и с завязанным ртом — не как человека, а как некий груз. Тиберий приказал его извлечь и доставить в дворцовый подвал для допроса.
Откровенно говоря, император до последнего момента, пока не увидел лицо самозванца, терзался мыслью: а вдруг это все-таки настоящий Агриппа? Вдруг Август успел заменить своего внука на кого-то другого, похожего? При условии, что стража на острове менялась — откуда было новой смене знать, тот заключенный или не тот, ведь даже имени Постума им не сообщали? Но, увидев скованного цепями Клемента, Тиберий успокоился. Даже почувствовал к самозванцу нечто вроде благодарности.
— Как это тебя угораздило стать Агриппой, шлюхин ты сын? — с грубой усмешкой спросил он.
Тиберий ожидал слез, раскаяния и просьб о сохранении жизни. Пожалуй, если Клемент показался бы ему искренне сожалеющим о том, что сделал, Тиберий мог и оставить его в живых: мало ли для чего такой человек понадобится. Да хотя бы для того, чтобы показывать его римским гражданам, как преступника, склонившегося перед величием императора и отрекшегося от своих преступных замыслов. Но Клемент и не думал молить о снисхождении.
— Я стал Агриппой точно так же, как ты — Цезарем! — дерзко вскинув голову, произнес он. Глядел при этом прямо в глаза Тиберию, и во взгляде самозванца ясно видна была та веселая непокорность, что всегда была свойственна Постуму.
Тиберий сразу пожалел о своих сомнениях: нужно было велеть Криспу убить мерзавца на месте, а потом уже сообщить, Постум это был или нет. А Клемент, воспользовавшись паузой, продолжал дерзкие речи.
— Ты скоро умрешь, Тиберий! — кричал он. — Посмотри на себя, ты, грязный порочный старик! Думаешь, убил моих братьев, убил меня — и стал императором? Ха-ха-ха! Какой из тебя император? Ты даже не мужчина ведь! Вспомни-ка, что было с тобой на Родосе? Женщины от тебя шарахались, так ты всех тамошних коз перепортил! Эй, солдаты! А ну-ка признавайтесь, что он делает с вами по ночам? Заставляет блеять по-козьи?
Хорошо, что в подвальной комнате находились только германцы-батавы — им было все равно, что выкрикивал этот мерзавец. Тиберий сделал шаг к висящему на цепях Клементу и, не размахиваясь, ударил его своим огромным костлявым кулаком в оскаленный рот. Нижняя челюсть Клемента сразу сломалась и бессильно повисла, но он все шамкал ею, ненавидяще глядя на Тиберия и пуская кровавые пузыри. Тиберий ударил его еще и еще раз. Голова Клемента откинулась назад, что-то хрустнуло, тело задергалось, забило ногами и обмякло. Самозванец был мертв.
Тиберий отошел в сторону и кивнул телохранителям. Те знали, что надо делать. Они сняли мертвого Клемента с цепей, разложили его на полу и деловито разрубили на части. Куски положили в мешок. Тиберий и не думал отворачиваться от такого неаппетитного зрелища. Он все досмотрел до конца и отправился к себе, только когда германцы унесли мешок, чтобы бросить его в Тибр.
На следующий день в сенате он делал доклад о текущих событиях. Среди прочих сообщил и о том, что раб, выдававший себя за некое лицо, благополучно пойман и казнен, а все его сообщники раскаялись и больше не помышляют ни о каком бунте. У сенаторов не нашлось по этому поводу никаких вопросов.
В самом деле, о Постуме с этого дня не вспоминали — ни в Риме, ни в Остии, ни в какой другой италийской области. Словно его и не было. Саллюстий Крисп получил от Тиберия награду — возможность безопасно доживать свои дни и знать, что император помнит о его заслуге перед отечеством. Большего Криспу уже и не нужно было.
Тем временем стали приходить вести от Германика. Он бил врагов, добывал захваченные значки, слава его гремела. Тиберий же мучился подозрениями. И Германик и Агриппина, ставшая после случая на мосту такой же популярной в войсках, как и ее муж, — все это были потенциальные враги. Агриппина, вне всякого сомнения, затаила на Тиберия зло за погубленных братьев, поэтому и старается привлечь армию на свою сторону. А Германик с каждым днем становится все более любимым народом, и — что скрывать — его хотели бы видеть на месте императора многие и многие, если не подавляющее большинство. Он молод, хорош собой, отважен, добр — просто загляденье! Он защищает отчизну от варварских орд, усмиряет мятежи, прославляет силу римского оружия. В то время как Тиберий, несмотря на свой богатый военный опыт, отсиживается в Риме, сражаясь с такими людьми, как несчастный Либон, и переругиваясь в сенате с остроумцем Азинием Галлом. Проблема Германика становилась тем острее, чем больше побед он одерживал, — и Тиберий решил искать помощи у Ливии.
Они со дня смерти Августа виделись чрезвычайно редко — только в дни праздников, на дворцовых приемах и торжественных богослужениях. Но Ливия не удивилась визиту сына. Она испытывала неловкость лишь оттого, что им теперь следует разговаривать на равных. Прежние времена, когда она могла командовать Тиберием, прошли. Но Ливия не была бы Ливией, если бы в одну минуту не смогла побороть любую неловкость. Тем более что она догадывалась о цели прихода Тиберия, а значит, инициатива в разговоре все-таки будет принадлежать ей.
— Тебя беспокоит Германик, мой милый? — ласково спросила Ливия после того, как они с сыном остались одни и Тиберий произнес полагающееся приветствие.
Он не стал отрицать.
— Ты прекрасно понимаешь, матушка, что беспокоит. Ведь это грозит не только мне, но и тебе тоже, — ответил он. — На наш народ нельзя положиться. Мне каждый день докладывают, что многие ждут с нетерпением, когда он разобьет германцев окончательно и возвратится в Рим. Тогда ему будет предложено расправиться со мной. Ну и с тобой, матушка. Что сможет помешать Германику? Его пресловутая честность? Прости, но я в нее не верю.
