— Даже не верится, что мы так быстро нашли монаха Иоанна, — сказал Милош.
— Мы ещё никого не нашли, — покачал головой Морунген. — И не известно найдём ли.
— А вы уверены, что Иоанн захочет с вами говорить? Он весёлый по–особенному. Редко говорит, — сказал отшельник.
— Если это наш Иоанн — проблем не будет.
***
Подняться «этажом выше» оказалось труднее, чем несколько часов ползти до первого отшельника, хотя, казалось, тут совершенно недалеко, но подъём был почти вертикальным, местами ставить ногу было вообще не на что, и приходилось подниматься по цепи, как по канату. По несколько раз каждый из них оступился, повисая на руках. Железные пальцы мастеров меча смыкались на цепи так, что, казалось, звенья начнут плющиться. Не похоже было, что этим подъёмом кто–либо вообще пользовался. Сиверцев успел удивиться тому, что отшельник не предупредил их об экстремальности лифта на второй этаж, он лишь позднее понял, как глупо здесь о чём–либо предупреждать. Тут уж либо хранит тебя Богородица, либо никакие предостережения не спасут.
Андрей шёл вторым, он не столько увидел, сколько почувствовал, что Милош уже достиг цели. Когда сам он выполз на площадку, то осмотреться не успел, сознание сразу же начало мутиться. Он лишь почувствовал, что чьи–то заботливые руки оттаскивают его от края бездны. Последней его мыслью, перед тем, как окончательно отключиться, было: «А как же Морунген?».
***
Очнувшись, Андрей нашёл себя рядом с братьями. «Слава Богу, все в сборе», — подумал он и снова закрыл глаза, не желая пока ничем интересоваться. Но забытье не вернулось к нему, он, как ни странно, чувствовал себя довольно бодро, только сильно болели содранные в кровь руки и ноги. Хотел просто полежать с закрытыми глазами, но почему–то держать веки сомкнутыми было трудно, и он, ни о чём не думая, смотрел прямо перед собой в полумрак пещеры.
Старец появился перед ними довольно бесшумно, словно материализовался из полумрака. На вид ему было, наверное, лет сто — олицетворение древности. Редкая седая борода, весь ссохшийся и согнутый чуть ли не под прямым углом, он стоял перед ними, опираясь на палку. Но от этих живых мощей странным образом веяло не немощью, а силой. Казалось, что в этом своём состоянии он легко может просуществовать ещё лет сто, а точнее — сколько потребуется. Несколько бесконечных секунд старец молча смотрел ему в глаза, и Андрей тут же почувствовал, что это тот самый монах, к которому послал его великий адмирал. Потом прозвучал его спокойный и по–своему ласковый, но очень твёрдый и даже властный голос:
— Здравствуй, ставрофор.
Андрей никогда не слышал этого странного слова: «ставрофор», но в его сознании быстро пронеслось: «Христофор», «Ставрополь», и он понял, что «ставрофор» значит «крестоносец».
— По мне заметно? — улыбнулся Андрей.
— Конечно, — так же улыбнулся старец. — Ставрофора я узнаю из тысячи. У вас лица особые. У того моряка было такое же лицо.
— Не думал, что мы с великим адмиралом похожи.
— Тебе бы надо в порядок себя привести. Пойдём.
Они углубились во мрак пещеры, потом вдруг стало светлее и, подняв глаза вверх, Андрей увидел небольшое отверстие, через которое пробивался солнечный свет, а под ним — удивительное маленькое озерко. Трудно было поверить, что в глубине пещеры, да на такой высоте над уровнем моря, может быть водоём.
— Здесь довольно глубоко, но с краю есть уступочек, стоя на котором, ты сможешь хорошенько помыться, — сказал старец и удалился.
Омывшись в воде горного озера, Андрей почувствовал невероятную бодрость, и что самое удивительное — перестали болеть содранные руки и ноги, даже внешне ссадины теперь выглядели так, как будто были получены пару суток назад. Одев свой рваный подрясник, в котором путешествовал по Афону, Андрей вернулся в пещеру. Братья всё ещё спали, а старец разложил на камне простое угощение: печёную на углях рыбу и пару грубых лепёшек.
Подкреплялись молча, Андрей удивился, что совершенно не волнуется перед решающим разговором. Стало уже понятно, что старцу ничего не надо объяснять и даже спрашивать его ни о чём не надо, а искать к нему какие–то подходы вообще не имеет смысла. Какое это удивительное ощущение, когда знаешь, что все решения уже приняты, все пути пройдены, все испытания позади, и наступает абсолютное доверие к Богу и к человеку, который рядом с тобой ест рыбу. Говорить уже ни о чём не надо, достаточно молча посмотреть в глаза.
— Тебе нужен дневник? — спросил старец.
— Мне нужно то, что он оставил и просил передать. Не знал, что это дневник.
Старец куда–то на минуту удалился и, вернувшись, протянул Сиверцеву толстую тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке. Андрей открыл первую страницу и, увидев родные славянские буквы, тем не менее не смог прочитать ни слова.
— Непонятный язык.
— Сербский. У меня он выучился говорить и читать по–сербски. Долго я его учил, а ты — славянин, тебе достаточно хорошо помолиться, и ты поймёшь сербскую речь.
Так и вышло. Хорошо помолившись, Андрей стал понимать сербскую речь, сначала с трудом, с напряжением, потом всё легче и легче, а потом у него вообще исчезло ощущение того, что он читает. Перед глазами начали вставать такие яркие картины, как будто он был там, в средневековой Акре, на узких улочках которой всё ещё мелькали белые плащи.
Сказать, что Бернар любил море было бы неправильно. Скорее, он не любил землю. Она была слишком неподвижной и большой, а ещё на ней было слишком много людей. Люди — это хорошо, это даже замечательно, потому что человек не должен быть один, но на земле людей так много, что невозможно знать всех. А Бернару было тяжело рядом с людьми, которых он не знал даже по имени. На корабле рядом только хорошо знакомые люди, и даже с редкими и немногочисленными пассажирами всегда можно познакомиться, что Бернар обязательно делал. Как молиться за человека, если ничего не знаешь о нём, а он всегда молился за всех, кого знал, поэтому избегал знать очень многих.
Он ничего не знал, пожалуй, только о самом себе. Когда–то на грузовую галеру Ордена Храма, которая шла привычным рейсом из Акры на Кипр, взяли беременную женщину, которой вот–вот предстояло рожать. За сутки пути никто не счёл нужным с ней познакомиться. А потом был шторм, и в шторм она родила, скончавшись при родах. Моряки завернули новорождённого младенца в белый тамплиерский плащ. По дороге до Кипра его кормили коровьим молоком, благо на галере оказалось несколько бурёнок. Надеялись, что на Кипре эту женщину кто–то будет встречать, им–то и отдадут младенца. Но её никто не встречал. Покойницу похоронили, а ребёнка хотели отдать в приют, но тогда один старый сержант попросил, чтобы ребёнка отдали ему.
Капитан в ответ на эту просьбу сначала пожал плечами, потом задумался и наконец холодно спросил:
— Ты понимаешь, что в этом случае возьмешь на себя полную ответственность за маленького человека?
— Да, мессир.
— И то, что няньку ни кто не освободит от вахт, ты тоже, очевидно, понимаешь?
— Да, мессир. Я договорюсь с братьями.
— Страшный грех падет на тебя, сержант, если с этим ребенком что–то пойдет не так.
— Мессир, я поседел на службе Ордену. Пугать меня не надо.
Капитан так же холодно кивнул. Он старательно пытался скрыть, что у него защемило сердце при взгляде на маленького человека, завернутого в тамплиерский плащ.
У тамплиеров особое отношение к детям. Иные храмовники вступили в Орден, уже имея детей, с которыми за редкими исключениями теперь лишены были возможности видеться. Младенец на корабле напомнил им о своих детях, которых они когда–то носили на руках. Другие братья пришли в Орден ещё юношами, навсегда отказавшись от женского общества и много лет спустя ощутив, что им не хватает отнюдь не женщин, а… детей. Пробудившиеся отцовские чувства не на кого было обратить, а младенцев среди непрерывных сражений они вообще не видели, для них это милое существо было настоящим чудом.
Вся команда тамплиерской галеры полюбила мальчика, рожденного в шторм. На берегу моряки с увлечением покупали для него пеленки и всё необходимое, спорили друг с другом о том, как надо кормить мальчика, а когда брат Жак, главная нянька, тянул вахту, никогда не было недостатка в желающих присмотреть за ребенком.
Священник Ордена крестил его с именем Бернар, в честь святого Бернара Клервосского. Этим его как бы посвятили Ордену, хотя судьбу ребенка ни кто не собирался предопределять — вырастет и сам решит, как ему жить и кем ему быть.
Бернар, однако, ни чего решать не собирался. Он просто не представлял, где ещё можно жить, кроме корабля, и с кем ещё можно дружить, кроме тамплиеров. На суше ему даже дышать было тяжело, он слишком привык к морскому воздуху, а люди, не принадлежащие к Ордену, были, конечно, интересны, но малопонятны, а потому всегда настораживали. А тамплиеры были дружными, добрыми, организованными. Команда — большая семья, галера — их мать, а капитан — отец. Бернар ни когда не грустил о родителях, которых не знал, потому что на корабле ни у кого не было родителей, что же касается детей, то он не очень верил рассказам о том, что где–то детей много. Себя он считал взрослым, не усматривая большой разницы между собой и моряками, его лишь задевало, что он ростом меньше всех, но это на глазах исправлялось. Он делал всю работу, какую мог — помогал коку на камбузе, драил палубу, чинил паруса. С той поры, когда Бернар помнил себя, он уже многое умел делать, годам к десяти став почти полноценным матросом, а к четырнадцати — лучшим матросом на галере. Всем морякам когда–то приходилось учиться жить без земли, подолгу нарабатывая привычки, которых на суше не приобрести. Он ни когда не знал этих трудностей. Моряки жили в двух мирах, он — в одном. Когда галера приходила в порт, он почти ни когда не сходил на берег, лишь изредка вместе с командой ходил в храм на богослужение, ни в каких иных посещениях потребности не усматривая. Постепенно вся команда на его глазах обновилась, и он сам не заметил, как из предмета всеобщей заботы превратился в ветерана, не достигнув ещё и двадцати лет. Большинство даже самых бывалых моряков, имели морской стаж меньше, чем у него. В Орден он вступил еще ребенком, подростком принес монашеские обеты, а вскоре после двадцатилетия получил рыцарский плащ и был назначен капитаном галеры, став, пожалуй самым молодым капитаном Средиземноморья.
