Василий Сергеев - Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена)

29 сентября 1797 года, благодаря связям, барон фон дер Пален полностью прощен Павлом и приглашен в Санкт-Петербург. За него хлопотали наследник престола и императрица, Мария Федоровна! После двух лет опалы Павел простил фон Палену нанесенное ему оскорбление. Сердце несчастного императора, неистовое и благородное одновременно, вновь прониклось к нему дружбой и доверием. Под команду фон дер Палена были отданы конные гвардейцы императорского конвоя. Пален, обладавший ровным характером и достойным видом, прекрасно умевший скрывать свои мысли и чувства, меньше чем за год становится самым известным человеком в столице, добивается самых высоких почестей.

– Странно, я не слышал, чтобы о ком-нибудь говорили столько хорошего, как о фон дер Палене, – заметил как-то Павел I, в кругу своих близких. – Я, видимо, недооценил Палена. Надо быть справедливым с ним.

С этого времени императорские милости так и посыпались на будущего убийцу. С марта 1798 года он был назначен, после Буксгевдена, генерал-губернатором Санкт-Петербурга. На пороге нового века – и на пороге убийства своего августейшего благодетеля, – он получил от него графский титул, андреевский105*Первый и высший орден Российской империи. Девиз – «За веру и верность». Восьмиконечную звезду с изображением андреевского (косого) креста (с 1800 г. – двуглавого орла) носили на голубой муаровой ленте* и иерусалимский106*Так назывался почетный знак мальтийского ордена св. Иоанна Иерусалимского* кресты.

Все нити управления страной и заговором находились в руках вельможного провокатора. Он держал в руках Орлова и Бенигсена, Голицына и Панина, Талызина и Чичерина, братьев Зубовых и Уварова, Татаринова и Мансурова... Пален знал, что Екатерина уговорила в свое время Марию Федоровну поставить подпись на документе, передающем престол Александру через голову Павла, – и та знала, что Пален это знает. Но этого Палену было мало.

Никита Панин был настоящим светским львом: он прекрасно держался, был высокомерен и, одновременно, безупречно вежлив, а его короткие фразы всегда отличались небывалым изяществом. Его можно было встретить везде, где обсуждали важные дела, касающиеся безопасности государства. Сын генерала Панина, подавившего пугачевский бунт, молодой Никита с шестнадцати лет считал себя наследником дипломатических традиций, направленных на установление дружбы между Пруссией и Россией.

Он был еще почти подростком, но благодаря своей самоуверенности повсюду обращал на себя внимание. Его остроумные ответы, блестящее знание французского языка, на котором он писал и говорил безо всякого акцента, положили начало его блестящей карьере за рубежом. Властно давал распоряжения, его взгляд был тверд, лицо – бесстрастно, ходил очень прямо и спокойно высказывал неодобрение по поводу мнений любого человека, будь даже тот самим государем.

Своей холодной иронией, сухим тоном и надменностью, в которых, однако, никогда не проскальзывала открытая враждебность, он легко приводил в смущение и заставлял поверить в истинность своих слов.

В шестнадцать он женился на графине Софье Орловой, племяннице фаворита Екатерины, и, прослужив десять лет в конной гвардии, был назначен главным камергером и членом Коллегии иностранных дел.

Разумеется, он осуждал императора за его политику, которая, впрочем, многим казалась тогда нелогичной. Он жаловался на разрыв Павла I с недавними союзниками, который, по его мнению, неминуемо должен был привести страну к катастрофе. Месяц за месяцем его злость на императора все возрастала. Во-первых, потому что пост председателя Коллегии иностранных дел занимал Ростопчин, а ему очень хотелось получить это завидное место. Более того, Ростопчин мог заходить к царю в любой момент, а он должен был просить аудиенции. Зависть и амбициозное стремление превзойти всех своих коллег привели к тому, что его неодобрительное отношение к государю вскоре превратилось в ненависть к нему.

Павел знал, что заговор существует: по сути, он существовал с самого начала и первой заговорщицей против него была его собственная матушка. Он всю жизнь прожил в условиях заговора против себя, и, если можно так выразиться, настолько к этому притерпелся, что не считал заговор чем-то роковым. Заговорщик был для него источником боли нравственной, отвратительным, подлым человеком, которого необходимо лишить милостей, – но не посланцем судьбы, и уж тем более не источником физической боли и смерти. Он не столько боялся яда или кинжала, сколько непонимания и, тем более, мятежного утаенного своеволия.

Разница была в том, что прежде у него не было возможности бороться с заговорщиками, а теперь они появились. И по мере того как император догадывался о врагах, он становился все более молчаливым, более жестоким; приказывал, чтобы полицейское наблюдение устанавливали почти за каждым домом. Доносы, правдивые или лживые, выслушивались всегда. Из-за денег, или желая просто отомстить соседу, многие горожане не гнушались клеветой и угрозами.

Законное желание порядка и справедливости, воплотившись в формы, неприемлемые для людей, источником роскоши которых была несправедливость, стало иметь вид личной неприязни и даже ненависти Государя к господствующему классу. Высшее общество – генералы, офицеры, интеллигенция, – свято убежденное не в том, что оно принадлежит к нации творцов, мыслителей и созидателей, – эта терминология в ту пору еще не сложилась, – а в том, что оными мыслителями и политическими деятелями являются, оскорблялось, когда их подлость, хамство и невежество выставлялись императором на всеобщий позор.

Везде, где собирались дворяне, независимо от частных интересов каждого, они были едины в желании «покончить со всем этим». Но далее разговоров и брюзжания дело не шло: не хватало какого-то окончательного импульса к действию.

Рассыпалась и хитроумная конструкция, которую так долго выстраивал граф фон дер Пален. Первым пришлось убрать адмирала де Рибаса. Государь вздумал приблизить его к себе, поручив ему доклады о состоянии флота, что могло обернуться назначением на должность командующего военно-морскими силами. И тут лукавый царедворец, кажется, дрогнул и собрался, выдав Павлу прочих заговорщиков, возвыситься за их счет...

Возможно, Палену это только показалось. Но на карте стояло слишком многое, рисковать было нельзя. В декабре 1800 года Рибас внезапно и тяжело заболел. Пален, ближайший друг, не только не отходил от его постели, но и не допускал к ней никого более, пугая возможной заразой. Видимо, он боялся, что адмирал проболтается... А через некоторое время католическое кладбище в Петербурге украсилось новым пышным надгробием.

Далее пришлось освободится от Панина. В случае успеха заговора он, молодой, энергичный, высокопоставленный чиновник, ничем не обязанный лично Палену, был для него намного опаснее престарелого де Рибаса, особенно после того, как Панин вынудил Александра принять решение об участии в деле,

«столь сильно идущем вразрез с его чувствами».

Панин стоял за регентство Александра при «недееспособном» родителе, а не за убийство Павла, а Пален отлично понимал, что у него будет меньше средств воздействия на Александра, чем у Панина.

Как-то Павел, остановившись перед портретом Генриха IV, с горечью воскликнул:

– Счастливый государь – он друга имел в таком министре, как Сюлли. У меня таковых нет.

Панин молча проглотил упрек. Пален, бывший тут же, немедленно придумал комбинацию. И чрез некоторое время Павлу сообщили анонимную остроту:

– Был бы Генрих Четвертый, а Сюлли найдутся.

Зная дерзновенное остроумие Панина, император не усумнился, что острота сия принадлежит ему, уязвленному низкой оценкой его министерской деятельности. Для отставки, впрочем, сего было недовольно, но Панин сам же и сделал под себя подкоп, наотрез не приняв перемен в отношениях с Францией... Он попал в опалу у императора и вынужден был уехать в одно из своих поместий, оставив пост в Коллегии иностранных дел.