Георг Эберс - Невеста Нила

Ознакомительная версия.

— Ты сам должен чувствовать это, — ответила девушка и приветливо кивнула матери, входившей в комнату. После того она подтвердила слова крепким пожатием руки. То были отрадные минуту для измученного сердца, но встреча с Паулой и предстоящий с ней разговор привели молодого человека в прежнее тягостное настроение. Услышав о смерти Нефорис и несчастье Ориона, маленькая Мария, громко рыдая, бросилась на шею дамаскинке, которая перенесла роковой удар гораздо спокойнее и тверже, чем ожидал Филипп. Сначала она побледнела, но потом оправилась и приняла смелый и уверенный вид.

Эта сцена особенно потрясла Филиппа, и он поспешил уйти, как только наступила удобная минута. Судьба точно давала ему понять, кого он лишился в лице этой несравненной девушки. Она спокойно прошла мимо него, воодушевленная высоким порывом, и ее благородное лицо сияло каким-то особенным внутренним светом. Филипп восхищался ею, но в то же время невыносимо страдал.

Орион потерял свое богатство и свободу!

Эта мысль испугала Паулу только на одну минуту. Ей сейчас пришло в голову, что так и следовало быть. Несчастье любимого человека должно послужить для них обоих необходимым испытанием. Теперь она покажет Ориону всю силу своей любви.

Паула не боялась за жизнь своего возлюбленного. Он говорил и писал ей о том, что Амру по-прежнему выказывал ему отеческое расположение. Все случившееся было, конечно, делом Обады.

Выйдя из дома Руфинуса, Филипп вздохнул свободно. Как удивили его своим поведением все три женщины! Говоря о них, Горус Аполлон выказал удивительную проницательность. По незначительным признакам ему удалось гораздо вернее определить характер Пульхерии, чем самому Филиппу, знавшему ее много лет. Старик заранее предвидел также, что опасности, угрожавшие Ориону, усилят расположение к нему Паулы. А Иоанна, нежная, хрупкая Иоанна! Она переносила свою потерю с истинным героизмом. Молодой человек невольно сравнил ее с Нефорис, которая не выдержала тяжелого испытания. Но у вдовы мукаукаса не было такой любящей дочери, как Пульхерия, разделявшей горе матери с трогательной кротостью и самоотвержением. Счастлив тот, кому отдаст свое сердце это преданное создание!

Филипп прошел через сад, потупив голову и не глядя по сторонам.

Масдакит по-прежнему сидел с Манданой в тени сикомора. Полуденный зной не тяготил ни того, ни другую. Рустем кивнул головой вслед удалявшемуся врачу и сказал, вздыхая:

— В первый раз я слышал от него неприятное слово — или ты, пожалуй, не поняла, на что намекал господин Филипп?

— Конечно, поняла, — тихо отвечала персиянка, опуская глаза на свое вышивание.

Молодые люди говорили по-персидски, так как Мандана не забыла родного языка.

Жизнь бывает иногда похожа на сказку. Странный случай свел их вместе. Далекая родина Рустема была также отечеством молодой девушки; масдакит даже знал ее родного дядю, и ему была известна печальная участь последнего.

Когда греческое войско овладело их страной, мужчины угнали свой скот в леса, а женщины с детьми остались в укреплении, защищавшем большую дорогу. Византийцы вскоре взяли его приступом, причем женщины попали в руки солдат как ценная добыча. В числе их находилась и Мандана с матерью. Ее отец собрал горстку товарищей, чтобы освободить пленниц, но был убит вместе с другими. До сих пор в той провинции вспоминали о трагической судьбе этого храбреца; имение и прекрасные пастбища с табунами коней перешли после его смерти младшему брату.

Таким образом, выздоравливающие пациенты Филиппа всегда находили предмет для разговора, причем следовало лишь удивляться, как ясно сохранились у Манданы воспоминания детства.

После нападения собаки полуживая девушка слегла в постель с отуманенным мозгом, но как гроза освежает душный воздух, так и вызванный внезапным испугом шок рассеял мрак, который окутывал ее сознание. Теперь она охотно вспоминала детские годы и раннюю молодость, когда при ней находилась мать; период жизни между этим временем и настоящим представлялся ей чем-то вроде ночного неба, мрачного, но освещенного страшной кометой и яркими звездами. Кометой был Орион. Минуты счастья в его объятиях и ужасные дни, послужившие расплатой за них, Мандана привыкла считать игрой больного воображения. Ненависть была несвойственна ее душе; бедная рабыня не хотела и не могла питать вражды к сыну наместника. Она понимала, что он не желал ей зла, и остерегалась думать о прошлом из опасения повредить своему здоровью.

— Значит, тебе будет безразлично, если Гашим потребует меня обратно? — начал снова масдакит.

— Нет, Рустем, я даже буду этим огорчена.

— О! — заметил великан, проводя рукой по своей большой голове, на которой стали отрастать густые волосы. — В таком случае, Мандана… Я еще вчера хотел поговорить с тобой, но у меня все как-то не поворачивается язык. Скажи откровенно, почему тебя огорчит мой отъезд?

— Потому… ну, как тебе сказать? Потому, что ты всегда был добр ко мне, что ты мой земляк и говоришь со мной по-персидски, как покойная мать.

— Только из-за этого? — с расстановкой спросил Рустем, потирая лоб.

— Нет, нет! Еще из-за того… ведь если ты уедешь, тебя не будет с нами…

— Вот именно! Ну а если тебе жаль потерять меня, значит, тебе хорошо со мной?

— Почему же и нет? Конечно, нам было так хорошо, — отвечала персиянка, покраснев и стараясь не встречаться глазами с масдакитом.

— Было и есть! — воскликнул он, ударяя кулаком в широкую ладонь левой руки. — Надо же мне когда-нибудь высказать то, что у меня на уме. Если нам хорошо вместе, то и не следует никогда разлучаться.

— Но твой господин не может обойтись без тебя! — возразила Мандана, смутившись еще более. — Кроме того, мы не можем вечно жить в доме этих добрых людей. Мне еще не позволено заниматься ткачеством, но все-таки я в скором времени буду искать работу, так как получила вольную, а такому сильному, здоровому человеку, как ты, невозможно постоянно лечиться.

— Зачем лечиться! — сказал с добродушным смехом Рустем. — Мне надо работать и притом за троих.

— По-прежнему провожая караваны?

— Нет, конечно, — отвечал он. — Мы вернемся на родину, где я куплю себе хороший участок земли для выпаса скота.

Мой старший брат обрабатывает наши поля, а я умею отлично ухаживать за верблюдами; Гашим может подтвердить тебе это.

— Подумай хорошенько, Рустем, о чем ты говоришь?

— Нечего раздумывать, надо приступать к делу! Если ты полагаешь, что у меня не хватит денег на покупку земли, то ошибаешься. Ты умеешь читать? Нет?… — Я тоже не умею, но здесь, в сумочке, лежит счет, написанный рукой моего господина. Я заработал у него одиннадцать тысяч триста шестьдесят драхм, считая плату за труды и проценты с барыша, которые дает мне Гашим, с тех пор как я вожу его караваны. Все деньги оставались у него, потому что он давал мне пищу; на одежду всегда хватало из остатков товара, а я никогда не изводил денег на пустяки. Одиннадцать тысяч триста шестьдесят драхм! Ведь это не шутка, моя голубка? Можно купить что-нибудь на такие деньги?… Да или нет?

Молодой перс посмотрел на свою возлюбленную с торжествующей улыбкой.

— Конечно, можно! — с жаром подхватила Мандана. — А у нас в стране, я думаю, ты приобретешь хорошую землю на свой капитал.

— Ну, вот тогда для нас обоих начнется новая жизнь… Я был семнадцати лет, когда впервые отправился в путь со своим господином, а теперь, во время летнего равноденствия, мне исполнилось двадцать шесть лет. Сколько же времени я странствовал проводником?

Оба задумались над этим вопросом. Наконец девушка робко заметила:

— Кажется, восемь лет.

— Нет, я думаю и все девять, — горячо возразил великан. — Постой, посмотрим!

Рустем взял руку Манданы и принялся считать годы по ее пальцам, сбиваясь со счету, но не прекращая приятной забавы.

Персиянка отнимала свою руку. Наконец масдакит заметил, что ее пальцы, верно, заколдованы.

— Я хочу навсегда удержать эту хорошенькую ручку, — продолжал он, — а вместе с ней и милую девушку. Рустем отвезет тебя домой. Твои заколдованные пальчики будут прилежно ткать и вышивать; мы станем мужем и женой, чтобы никогда не разлучаться больше, и будем вести такую жизнь, в сравнении с которой все радости Эдема покажутся ничтожными.

При этом молодой человек снова взял руку землячки, но она отняла ее прочь и заметила с очевидным волнением:

— Нет, Рустем, я опасалась еще вчера, что мы договоримся именно до этого, однако мне нельзя быть твоей женой, хоть я так благодарна, так благодарна тебе!…

— Нельзя? — глухо спросил перс, и на его лбу надулись жилы. — Значит, ты меня дурачила? И что ты толкуешь о благодарности?…

Масдакит вскочил с места, но Мандана ухватилась за его руку и заставила снова сесть на скамью, заглядывая с нежной мольбой ему в глаза, которые только на самое короткое время могли загораться гневом.

Ознакомительная версия.