Бернар, однако, ни чего решать не собирался. Он просто не представлял, где ещё можно жить, кроме корабля, и с кем ещё можно дружить, кроме тамплиеров. На суше ему даже дышать было тяжело, он слишком привык к морскому воздуху, а люди, не принадлежащие к Ордену, были, конечно, интересны, но малопонятны, а потому всегда настораживали. А тамплиеры были дружными, добрыми, организованными. Команда — большая семья, галера — их мать, а капитан — отец. Бернар ни когда не грустил о родителях, которых не знал, потому что на корабле ни у кого не было родителей, что же касается детей, то он не очень верил рассказам о том, что где–то детей много. Себя он считал взрослым, не усматривая большой разницы между собой и моряками, его лишь задевало, что он ростом меньше всех, но это на глазах исправлялось. Он делал всю работу, какую мог — помогал коку на камбузе, драил палубу, чинил паруса. С той поры, когда Бернар помнил себя, он уже многое умел делать, годам к десяти став почти полноценным матросом, а к четырнадцати — лучшим матросом на галере. Всем морякам когда–то приходилось учиться жить без земли, подолгу нарабатывая привычки, которых на суше не приобрести. Он ни когда не знал этих трудностей. Моряки жили в двух мирах, он — в одном. Когда галера приходила в порт, он почти ни когда не сходил на берег, лишь изредка вместе с командой ходил в храм на богослужение, ни в каких иных посещениях потребности не усматривая. Постепенно вся команда на его глазах обновилась, и он сам не заметил, как из предмета всеобщей заботы превратился в ветерана, не достигнув ещё и двадцати лет. Большинство даже самых бывалых моряков, имели морской стаж меньше, чем у него. В Орден он вступил еще ребенком, подростком принес монашеские обеты, а вскоре после двадцатилетия получил рыцарский плащ и был назначен капитаном галеры, став, пожалуй самым молодым капитаном Средиземноморья.
Бернар ни когда не знал больших сухопутных сражений и даже в страшном сне не мог себе представит, что это такое, но он был хорошим воином, превосходно владея мечом и кинжалом. Ему не раз приходилось участвовать в стычках с пиратами, и свой белый рыцарский плащ он достаточно регулярно покрывал вражеской кровью. Когда он был ещё маленьким, в случае приближения вражеских кораблей ему сразу же приказывали убраться в каюту. Но, однажды, ему было тогда лет восемь, он услышал из каюты, что бой идет уже на палубе, то есть боевая удача сильно заколебалась. Он схватил припрятанный кинжал и ринулся наверх.
В бою потерявший голову мальчишка может сделать порою больше, чем опытный воин. Его появление дезориентирует противника, он — фактор неожиданности, и если у противника не будет времени опомниться, то мальчишка, всего лишь беспорядочно размахивая кинжалом, на удачу успеет сделать несколько результативных ударов. А палубные бои всегда скоротечны. Едва Бернар успел ранить двух врагов, как тамплиеры уже кричали: «Босеан!», торжествуя победу. Бернар боялся, что его будут ругать за самовольство, но капитан лишь хлопнул его по плечу и усмехнулся. С того боя ему разрешили постоянно носить кинжал на поясе, а вскоре стали учить владению мечом.
Меч он предпочитал легкий, короткий, щит и шлем никогда не использовал — защита, которую за несколько веков выработала тяжелая рыцарская кавалерия, в скоротечных палубных схватках, требовавших большой разворотливости, была скорее обузой. Кольчугу имел, но одевал крайне редко — если во время боя случится упасть за борт, кольчуга станет смертным приговором.
***
Роковой для Святой Земли 1290 год, был для капитана Бернара был таким же, как и все остальные годы его морской жизни. На море ничего не изменилось, оно, как и всегда, никому не принадлежало. Морем нельзя обладать, даже имея самый мощный в мире флот. Один хороший шторм, и всё твоё «морское могущество» — на дне. Море нельзя завоевать, потому что на нём нельзя построить замки. Даже флагманская галера укреплена не лучше, чем хижина бедняка, потому что она деревянная — каменных кораблей не бывает. Море невозможно даже контролировать. Один хороший капитан на быстроходной галере с Божьей помощью может обойти хоть дюжину вражеских кораблей. На море — всё только с Божьей помощью, потому что море принадлежит только Богу. И земля, конечно, тоже, но там у них на суше это должно быть не настолько очевидно, и люди бесконечно делят землю, как будто она может принадлежать кому–то кроме Бога.
Нельзя сказать, что капитан Бернар вообще не интересовался политикой. Не раз он перевозил на своём корабле рыцарей и даже высших иерархов Ордена, от них он знал, что судьба Святой Земли висит на волоске, и это не оставляло его равнодушным. Он понимал, что без Святой Земли не будет и Святого моря — не куда ему будет идти на своей галере. И разве не был дорог Бернару могучий Тампль Акры, видный с моря издалека, возвещающий окончание рейса. Тампль, о мощные стены которого разбиваются бушующие волны — часть моря, и без него морякам не жить.
Земные тревоги постепенно захватили душу летучего храмовника. Ему было даже тяжелее, чем сухопутным рыцарям, потому что он привык все трудности брать на себя, все волны встречать грудью, а в земных проблемах он никому и ничем не мог помочь. Впервые в его душу закралось ощущение собственного бессилия и даже бесполезности. Перед тем последним рейсом 1290 года он испытывал тревогу, которая становилась просто невыносимой. Он не мог понять самого себя. Разве он когда–нибудь боялся пойти ко дну? Моряк в каждый рейс выходит, как в последний. Смерть неуловимым эфиром всегда струится над бесконечной водной пустыней, и чем опытнее моряк, тем лучше он улавливает этот эфир. А он, наверное, и дышать не может безопасным воздухом. Чего же тогда он так боится теперь? Неужели его зовёт земля? Вот что по–настоящему страшно.
***
Монашеский сон прерывист. Настоящий монах укрепляет силы не столько сном, сколько молитвой, а ночное время для молитвы — наилучшее. Инок Иоанн хорошо это понимал, а потому был уверен, что он инок — наисквернейший. Он по–прежнему никак не мог приучить себя спать меньше четырёх, а то и пяти часов в сутки. Порою на молитве глаза сами по себе закрывались, и он даже не засыпал, а просто выключался, как будто кто–то нажимал в нём невидимую кнопку, прекращая доступ энергии в организм. Какое уж тут «умное делание», одно только посрамление монашества и ничего больше.
Когда он ушёл на Карулю и облюбовал себе пещерку, почти ни от куда не доступную, надеялся, что теперь уже ничто не будет мешать нерассеянной молитве, и вот, извольте радоваться, проблема пришла изнутри — необоримый сон. Что толку бежать от мира, если мир внутри нас, со всеми его страстями и похотями. Иоанна никогда не угнетало одиночество, он мог довольствоваться самой грубой и скудной пищей, и даже ничего не есть по несколько дней. Он довольно легко переносил холод и зной. И сон на голых камнях его никогда не пугал. Сон всегда был сладостным. Вот тут–то и начиналась проблема. За свою приверженность ко сну инок считал себя законченным сластолюбцем.
Сегодня он был исполнен решимости всю ночь провести без сна в молитве, но в какой–то момент произошло то же самое, что и всегда — он выключился. Но его решимость видимо была настолько сильна, что выключился он не совсем, не полностью. Сквозь сон он явственно видел, что внизу, под скалой покоится галера, со всего хода залетевшая на мель. Тут он мысленно перекрестился и прочитал «Да воскреснет Бог…», потому что, когда человек во второй половине XX века явственно видит севшую на мель средневековую галеру, это вряд ли может быть чем–то иным, кроме бесовских происков. Однако, от крестного знамения и молитвы галера не исчезла. Тут уж он понял, что надо спуститься вниз и во всём разобраться на месте, потому что иначе лукавый так и будет над ним потешаться.
Проснулся ли он? Очевидно, да, поскольку видел, думал, двигался, и всё–таки позднее он не был уверен в том, что находился тогда в совершенно ясном сознании. В конечном итоге он решил, что это было пограничное состояние между сном и явью, а, начав свой спуск со скалы, он, конечно, не сомневался, что всё происходящее — реальность. Было только не понятно, бесовская это реальность или Божия?
Шёл где–то четвёртый час по полуночи, Божий мир ещё не проснулся, Святая гора пребывала в мягкой полумгле, а он скакал с камня на камень, подобно горному козлу, за секунды преодолевал сложные вертикальные спуски, даже не замечая, что сдирает в кровь ладони и колени. На Каруле лифтов нет, для того, чтобы спустится вниз, по–нормальному требуется несколько часов и то, если хорошо знаешь спуск, он же слетел за полчаса, буквально не помня себя.
Галера никуда не исчезла. Это была самая настоящая средневековая галера, какими их рисуют в книжках. Когда–то ещё мальчишкой, Иоанн очень интересовался историей флота и старательно перерисовывал в свою тетрадку разные старинные корабли из книжек, взятых в библиотеке. Такая галера в его тетрадке тоже была, и сейчас ему показалось, что ожила его детская картинка.
