— Мужиков и баб смертным боем бьет, а пожитки отнимает, что понравилось, к себе на двор тянет, — добавил второй. — Нету такого у вас права, говорит, чтобы свое иметь. Все ваше — мое.
Василий Чуга совсем проснулся и стал слушать внимательно.
— Мы терпели, — продолжал мужик, — но сегодня не стало терпенья.
— Что так?
— Пан наш бабу на кол посадил.
— Бабу?! Быть того не может!
— Так есть, — подтвердил мужик.
— За что?
— Несогласие ему оказала, морду расцарапала.
— А мужики?
— Мужики заступились, дак он пятерых застрелил, а завтра всех перепороть посулился. Вот и пришли мы к вашей милости. Заступись. Слыхали, вы за простой народ.
В сердце Василия Чуги закипал гнев.
— Далеко до вашего пана?
— Да верст семь, а может, восемь.
— В замке живет?
— В замке. Да мы ворота откроем.
Атаман немного помолчал, почесал в затылке.
— Подымай ребят, — прогудел он дозорным, — да без шума.
Лагерь зашевелился. Казаки вскакивали, хватались за оружие. Привели лошадей.
— По коням! — раздалась команда.
Казаки выехали из леса. Две сотни всадников медленно двигались вслед босоногим проводникам. На второй версте атаман велел посадить мужиков на запасных лошадей.
Пан Иван Коганец, дворянин из старого русского рода, в прошлом году принял католичество и стал называться Яном Коганецким. Три его сына учились в иезуитской академии в Вильне. Дочь вышла замуж за польского шляхтича и принесла ему в приданое огромное поместье на Волыне. Пан Коганец одевался так, как одевались в Кракове и Варшаве, говорил по-польски и русского простого мужика за человека не считал. В этот день пан изрядно выпил хмельного и, едва зашло солнце, улегся спать. Проснулся он от сильного толчка в бок. Выкатив воловьи глаза, он первое мгновение молча смотрел на четверых казаков, стоявших возле кровати.
— Как посмели войти без зова? — опомнившись, спросил пан Коганец.
— Одевайся, выходи на двор, тебя атаман кличет, — сказал сотник Головня.
— Быдло, пся крев, геть вид силь!..
— Он еще ругается! А ну возьми его, хлопцы, таким, как есть.
Двое казаков кинулись на пана Коганца, скрутили ему руки. Пан кричал на весь дом, звал слуг, но никто не откликнулся на его вопли. Получив хорошую затрещину от сотника, он замолчал и, склонив голову, покорно пошел вместе с казаками в единой рубахе, без пояса и порток. Босые ноги его были уродливы, необычно белы, пальцы кривые, с мозолями. Удушливый запах от потных ног ударил в нос казакам.
На крыльце панского дома высился атаман Василий Чуга в синем жупане, затянутый красным поясом и в синеверхой барашковой шапке. Внизу, на дворе, стояли казаки и мужики. Факелы в руках казаков горели ярким светом.
— Ты пан Коганец?
— Да, я, — негромко ответил пан.
— Ты сменил православную веру на римскую и насилуешь своих крестьян делать тако же?
Пан Коганец молча рассматривал густо заросшее волосами лицо атамана.
— За что ты посадил на кол жинку Катерину?
Опять пан Коганец не ответил ни слова.
— Говори, злыдень! — Атаман размахнулся и ударил пана огромной ладонью по щеке. Голос его охрип от ненависти. — Говори, или я…
— Она меня ударила, — едва слышно ответил Коганец, — посмела поднять руку на своего пана.
— Хорошо, — задохнувшись от ярости, сказал атаман. — Покажи, где она.
Пан Коганец сошел с крыльца и, прихрамывая, двинулся к задворью, где стояли конюшни и хлева.
— Вон она, баба, — показал пан длинным пальцем на что-то белое, едва видное в темноте.
— Огня! — крикнул атаман.
Казаки принесли факел. Колеблющееся красное пламя осветило женщину в длинной белой рубахе, посаженную на кол. Женщина открыла глаза и шевельнула губами, словно желая что-то сказать.
— Люди, спасите! — услышал Васька Чуга слабый голос, идущий как будто из-под земли.
— Это Иван, муж Катерины, — выступил вперед кто-то из мужиков, — вон он, его пан в землю зарыл.
Все обернулись. Казак с факелом подошел к стене мазанного глиной хлева. Из темноты выступила человеческая голова, торчавшая из навоза. Совсем белое лицо. Черные волосы стояли торчком.
— Спасите, спасите! — хрипела голова.
— Гетман Косинский велит брать присягу на верную службу с панства украинных земель, — медленно, останавливаясь на каждом слове, сказал атаман Чуга. — Но тебя, пан Коганец, за твои зверства над людьми наш светлый гетман не возьмет в свое подданство. Ты зверь, а не человек. Приказываю вам, мужики, своего пана запереть в дом и сжечь, как диавола, как отступника от православной веры… А сначала возьмите все, что хотите, из панского дома и из его имущества. Разделите между собой. Так велит гетман Христофор Косинский.
Толпа зашевелилась, радостно загалдела.
Пан Коганец стоял, молча потупив глаза в землю. До его сознания еще не дошел страшный смысл сказанных атаманом слов. Он не пошевелился. Его любимая охотничья собака подошла к нему, обнюхала и стала лизать его босые ноги.
— Надо вырыть из земли мужика, — возвысил голос атаман. — А Катерина… Бог ей поможет. — Он подумал, перекрестился, вынул из-за пояса пистоль, насыпал на полку пороха и, сделав несколько шагов к живой еще, страдающей женщине, выстрелил в голову. — Похоронить с попом, честно.
Мужики стали креститься, бабы заплакали.
Трое поселян подошли к голове, торчавшей из земли, и заработали лопатами.
— Не теряйте времени, мужики, выносите панские пожитки из дома, — сказал атаман. — Укажите нам слуг, которые вас обижали.
Мужики и бабы побежали в панский дом. Оттуда выносили сундуки, ковры, посуду, дорогую одежду и складывали за воротами в кучу. Из хлевов и конюшен вывели коров, лошадей, волокли овец. Кричали перепуганные куры и гуси.
В пустой дом привели пана Коганца. Когда он понял, что его сожгут и что он умрет страшной смертью не когда-нибудь, а сейчас, он завыл, протяжно, дико. Казаки связали ему руки и ноги и положили на кровать.
— Нехай ему мягче перед смертью будет, — сказал сотник Головня.
И на дворе вопили и стонали. Мужики и казаки расправлялись с панскими слугами, отличавшимися своей жестокостью. Их пороли мокрыми узловатыми веревками. Отсчитывали по двести ударов.
— Коли живы будут, — сказал атаман, — поостерегутся впредь мучить людей. Не жалейте веревок, хлопцы.
Панский дом обложили со всех сторон сухим хворостом. Факельщики подожгли его. Деревянный дом запылал сразу.
Огонь осветил странным светом все предметы, находившиеся поблизости. На деревянной стене различалась каждая трещина, каждый сучок. Стоявшие у дома деревья освещались, будто ярким солнцем. Чернели стволы и сучья, зеленели листья. Озаренные пожаром листья казались безжизненными, будто смотрели на них сквозь синее стекло.
Позади дома загорелись скирды прошлогодней соломы, и в небе возник четко обрисовавшийся высокий колодезный журавль.
Огонь разгорался все сильнее. Листья на деревьях стали скручиваться, задымились. Поднялся ветер, это огонь с силой втягивал в себя воздух. Завертелись и взлетели кверху сухие листья и соломинки.
— Смотри, смотри! — раздался чей-то голос.
Из открытой двери дома выскочили две крысы с дымящейся шерстью и заметались в траве.
Долго еще раздавались из дома истошные вопли пана. Потом крыша обрушилась, и он замолк.
Пожар стал стихать. Гудение воздуха ослабело. Чуткое ухо атамана уловило в отдалении волчий вой.
— Грицко и ты, Олесь, скачите к лесу, — прислушавшись, сказал атаман. — Там наши от князя приехали.
Казаки прыгнули в седла и помчались к черневшему невдалеке лесу. После яркого огня пожара ночь казалась совсем темной.
А за спиной по-прежнему полыхало зарево.
Совсем близко снова раздался тревожный волчий вой.
Всадники придержали коней и прислушались. Волк завыл в третий раз.
— Ответь, Грицко, ты умеешь, — сказал сотник.
Грицко приложил ладони ко рту и завыл. Получилось так похоже, что лошади шарахнулись в сторону.
— Откуда? — крикнул сотник.
— От старого князя! — раздалось в ответ.
— Подъезжай!
Пятеро всадников приблизились к казачьему разъезду.
— Где атаман?
— На пожаре.
— Что горит?
— Панский дом.
— Пидемо к атаману.
Казаки поскакали к пожарищу. Атаман встретил их на дороге:
— Привезли князя?
— Нет, не удалось. Едва сами от погони ушли. Морского атамана мертвого привезли. Ему голову саблей порубили.
Василий Чуга заметил на одной лошади неподвижное тело, прикрученное веревками, и молча сошел с коня.
Отбросив холстину с лица Степана Гурьева, он поцеловал товарища. Вглядевшись в знакомые черты, вспомнил беседы в Сольвычегодске, в Холмогорах и на острове Надежды. Прямой и честный, отзывчивый к чужому горю, Степан Гурьев всегда старался делать добро людям и никогда не забывал человека униженного и оскорбленного.
