– Живы?
Он на ощупь отыскал тела матросов, в беспамятстве лежащих возле моторов, и одного за другим вытащил их наверх. Катер продолжал идти на одном моторе, устремляясь на север.
– Ранены? – спросил Никольский из рубки.
– Оба, – ответил Сережка. – У Гаврюши раздроблена кисть руки…
Услышав свое имя, тот открыл глаза и сразу закашлялся. Потом, не вставая с палубы, подполз к люку и почти упал в моторный отсек. Матрос понимал одно: катеру нельзя остаться без хода под огнем противника. Набирая в грудь чистого воздуха, Гаврюша нырял вниз, в ядовитую духоту отсека, продолжая работать с моторами одной рукой. А вторая, кровоточа, висела беспомощной плетью.
– Боцман, – предупредил Никольский, – будь наготове… Все может быть!..
– Есть, быть наготове!
Прислушиваясь к стрельбе орудий, бивших по фарватеру, – а вдоль него неслись, не видя один другого в дыму, торпедные катера – Сережка огляделся. Летели над палубой брызги и пена. Морозный ветер студил обожженную кожу лица, тонкий ледок покрывал рубку и выступ турели. Берега снова сжались, образовав узкий каменный коридор. Приближался выход из Петсамо-воуно, а значит, предстояло еще проскочить мимо батареи Нуурониеми и Нуурмиенисетти. Напротив этих мысов дыма уже не было, и в небе снова запылали осветительные снаряды.
Неожиданно шальная трасса прошлась над палубой. Фролов и Павленко одновременно упали грудью на трубы торпедных аппаратов, в последнюю минуту обхватив их руками, чтобы волна не смыла за борт. Сережка бросился на помощь торпедистам, привычным жестом разрывая перевязочный пакет. Но в этот момент какая-то страшная сила оторвала его от катера, подняла в воздух и ударила всем телом плашмя о палубу. Еще не понимая, что произошло, Сережка сразу же вскочил, повинуясь окрику Никольского:
– Боцман, пробоина в форпике… Заделать!
Катер мелко дрожал, точно охваченный предсмертной агонией. Резко сбавляя скорость, он зарывался форштевнем в воду. Сережка бросился в люк, крышка которого была сорвана взрывом изнутри, и сразу же очутился по колено в воде. Тусклое аварийное освещение едва-едва рассеивало мрак. И только шум воды указывал на то, что пробоина находится ниже ватерлинии, в правом углу кубрика.
Схватив с койки пробковый матрас, Сережка кинулся к зиявшему в борту отверстию, из которого, как из широкой трубы, лилась черная вода фиорда, казавшаяся необыкновенно густой и тяжелой. Острые зазубренные края пролома не давали прижать матрас плотно. Но едва удалось приложить его плотнее, как «Палешанин», спешивший уйти из-под огня батарей, снова дал ход: могучий напор воды выбил из рук матрас и отшвырнул Сережку к противоположному борту кубрика.
– Ах, ты! – яростно выругался он, и ему вдруг стало страшно оставаться здесь, в этом мрачном, залитом водою отсеке. Но он вспомнил о раненых, лежавших сейчас наверху, и снова поймал матрас, плававший в воде.
Повернувшись спиной, шагнул навстречу потоку воды. Основное – и это он хорошо понимал, – чтобы устоять. Сергей подобрался к пробоине сбоку и, упершись ногами в рундук, рывком бросил свое тело на дыру.
Вода через матрас давила ему в спину, колени дрожали от напряжения. Он вдруг увидел чьи-то ноги, спускающиеся по трапу, и прохрипел:
– Скорее… сюда!..
Катера прорыва выходили из-под огня.
* * *
Прямо в море упирался металл и цемент; прямо в лицо смотрели короткие, обрубленные рыльца пулеметов и мутные спросонья глаза гитлеровских егерей. Железный терновник в клочья раздирал тела; спирали Бруно, опоясывающие берег, трясли десантников током. В узких амбразурах билось злобное рыжее пламя. Все – и вода, и проволока, и камни – будто дымилось на морозе от крови.
Через каждые десять метров – дот.
Через каждые десять метров – лающее в лицо орудие.
Через каждые десять метров – занесенная снегом «волчья» яма.
Но зато на каждый метр по одному бойцу, по одному яростному комку ненависти и силы:
– О-о-отдай Петса-а-амо-о-а!..
Сдергивали с плеч мокрые, исхлестанные морской пеной бушлаты и ватники, кидали их на ощетинившиеся спирали колючей проволоки. Как штормовая волна, лавиной хлынули на берег.
«Вот она, Печенга!..»
Из амбразуры низкого, приземистого дота, стальная башня которого напоминала шляпку гигантского гриба, валил пар. Что там случилось – непонятно. Может, лопнул кожух пулемета. Самаров перепрыгнул ров, ограждающий дот, и, падая, бросил в амбразуру гранату. В башне вскрикнули; пулемет торчком уставился в небо.
Неожиданно обрушилась, прогорев до основания, стена прибрежного склада, и на шоссе посыпались бутылки. Яркий сноп пламени, бушевавший над подожженными нефтехранилищами, освещал Девкину заводь. Было светло как днем, и бутылки катились под откос, быстро мелькая этикетками французских, итальянских, греческих, румынских, испанских и еще черт знает каких винных заводов…
– Где майор Тимофеев? – остановил Самаров одного запыхавшегося бойца, который, отчаянно бранясь, перескакивал через бутылки.
– Повел тех, кто был в первом броске.
– Куда?
– На штурм левобережной батареи!
– А капитан Хорьков?
– Убит. Там сейчас Платов.
– Где он?
– Берет таможню…
Со стороны таможни доносились взрывы гранат, стрельба и звон разбиваемых стекол. Там с боем бралась каждая комната. Самаров видел, как из окон таможни с высоты третьего этажа вылетали, кувыркаясь в воздухе, защитники Лиинахамари…
У пристани в доте с сорванной дверью расположился командный пункт десанта. Из-за входа, занавешенного плащ-палаткой, доносился приглушенный голос:
– «Волга», «Волга», я – «Ока». Даю настройку. Один, два, три, четыре, пять… Четыре, три, два, один… Доложите обстановку, доложите обстановку! Прием, прием…
Вблизи дота, переговариваясь, сидят связные. Время от времени плащ-палатка приподнимается.
– Связной лейтенанта Бахарева!
– Я! – вскакивает матрос, и через полминуты, подхватив автомат и засовывая за ватник пакет, бежит к своему лейтенанту.
– Связной капитана Хорькова!
– Я!..
И это неважно, что мертвый капитан Хорьков лежит, наскоро прикрытый плащ-палаткой, у стен таможни. Все равно он как будто бы жив. Еще не скоро его взвод признает другое имя. Еще, наверное, не раз доложат:
– Подразделение капитана Хорькова очистило таможню. Продвигается к шоссе!..
Самаров уже побывал под огнем дотов, прошел через минное поле, едва не упал в «волчью» яму, схватывался с врагами лицом к лицу.
Больше не было дисков, у пояса оставалась одна граната. Лейтенант побежал к причалам, где стояли выгруженные с катеров ящики с боезапасом. Здесь, около солдата, раненного еще при высадке и отказавшегося возвращаться в Кольский залив, сходились новости.
– Что в таможне? – спросил его Самаров, наспех заталкивая за пояс лимонки и набивая карманы обоймами для пистолета.
– Там хорошо, – просто ответил матрос. – Кажется, в подвал загнали фашиста. Платов вовсю орудует…
– А что слышно о Тимофееве?
– Вот я как раз оттуда, – сказал подходивший матрос. – Давай скорее дисков, да побольше…
– Ну и как? – нетерпеливо спросил Олег Владимирович.
– Да как… Уже ко второму рубежу подходим. Слышите?..
Где-то вдали, на скатах гор, ограждавших Девкину заводь с севера, перекатывалось, подхватываемое ветром, протяжное «ура». Это шли на решающий штурм бойцы первого броска, высадившиеся с катеров на подходах к гавани.
И, облегченно вздохнув, Самаров посмотрел в сторону мыса Крестового.
Темный и дикий, этот мыс молчал.
– Ну, я пошел, – сказал лейтенант и пропал в дыму.
Утром этого дня, роковой конец которого в штабах еще не был ясен, хотя, как известно, в ночь с 12-го на 13-е ничего доброго ожидать не стоит, – в этот тревожный день коменданта гавани Лиинахамари уже в тринадцатый раз – опять это проклятое число! – вызвали к прямому проводу…
Звонили из главного штаба Лапланд-армии, и майор Френк, беря трубку, неволько выпрямился, сразу же сдвинув каблуки, когда узнал рыкающий от гнева голос самого командующего.
– Русские матросы на мысе Крестовом еще держатся? – зловеще спросил генерал Дитм. – Держатся… Та-ак! Я вам не разрешал говорить, – резко оборвал он Френка, который пытался объяснить положение. – Невольно возникает мысль, – продолжал генерал, – что будет с гаванью, если русские ворвутся в нее, когда ваш гарнизон не в силах раскрошить и перемолоть даже эту горстку матросов!.. Так вот, майор, выбирайте: или русские матросы держатся на мысе Крестовом, а вы не держитесь на посту коменданта гавани, или… наоборот. Что вам больше нравится, то и выбирайте… Все!
– Все, – машинально повторил Френк, передавая трубку дежурному телефонисту.
Только что было получено сообщение: главная ставка командующего Лапланд-армией переносится в район Финмаркена – предположительно в Киркенес или даже в Гаммерфест, в зависимости от обстоятельств.
