Позже появились стихи Уолта Уитмена, а также Генри Лонгфелло. Большинство литераторов публично хвалили его в печати: Вашингтон Ирвинг, Эдвард Эверетт Гейл, Ралф Уолдо Эмерсон. Было написано много песен, и их объединили в двух музыкальных памфлетах. Многие песни подчеркивали различие между седовласым Бьюкененом и моложавым Фремонтом. Начало песни, заимствованное у «Кэмптаунских гонок» Стефана Фостера, было наиболее популярным:
Молод мустанг, бодр и силен, ду-да, ду-да,
Ветер прерий обогнать способен он, ду-да, ду-да, дей.
Хор: Потрудимся день и ночь,
Чтоб прогнать заботы прочь.
На мустанга мы поставим,
Себя клячей не ославим?
На их обеденный стол ложились сотни писем от давних друзей и родственников с Юга, порывавших с ними навсегда. «Предатель» — было наименее оскорбительным титулом, которым награждали Джона. Джесси старалась не информировать Джона о разочарованиях подобного рода: она вообще не показывала ему письма, в которых от них отрекались. Если он будет избран, то она бы не хотела, чтобы он вошел в Белый дом, обремененный ненавистью и отверженный.
В июле, когда избирательная машина заработала на полный ход, оппозиционная пресса несколько умерила свой пыл. Затем в начале августа появилась статья, которая, она понимала, должна была появиться. Она была опубликована одновременно почти во всех газетах демократов; в ней Джон публично именовался «французским выродком». История о том, что он незаконнорожденный, размазывалась по сотне полос. Джесси считала плохим тоном уже саму ссылку в газетах на обстоятельства его появления на свет, но пропаганде требовалась постоянная подкормка, факты искажались, нравы его матери и ее образ жизни рисовались в скандальном свете, а его отец изображался французским псевдохудожником и авантюристом. Злобность обвинений росла с каждым днем; пресса демократов лицемерно спрашивала страну, хочет ли она, чтобы в Белом доме правил незаконнорожденный, что произойдет с моралью и семейной жизнью Америки, если такая трагедия ее настигнет? Ответ гласил: Соединенные Штаты станут предметом гнусных насмешек европейцев. Апогеем всего явилось предложение прессы: а не лучше ли Джону Фремонту вместе с его смешной французской бородкой возвратиться в трущобы Парижа, откуда он вышел?
Возмущенная бессовестными нападками, Джесси скрывала газеты от Джона. Когда Фрэнсис Блэр и его сын Фрэнк вошли с убийственными минами на лицах, размахивая газетами, Джесси убедила их не обсуждать подобных вопросов с Джоном, а игнорировать все эти нападки. Она вспомнила предостережение отца, когда в избирательной борьбе демократы переключились с вопроса о рабстве на происхождение Джона. Джесси более всего боялась, как будут чувствовать себя Лили и Чарли, увидев такие обвинения, ибо невозможно было утаить от них газеты, а она не считала возможным обманывать, опровергать достоверные факты. Ей казалось, что несколько дней в глазах дочери было заметно выражение упрека и скорби, но потребовалось не много времени, и твердая и способная Лили уладила волновавшие ее вопросы как для себя, так и для брата. К счастью для Джесси, ни один ребенок не вымолвил ни слова на эту тему.
Однажды в полдень Джон пришел после прогулки с пачкой газет южан, которые он купил в киоске на Бродвее. Ее сердце прогнуло, когда она увидела его лицо; прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как он впервые рассказал об обстоятельствах своего рождения, а выражение его лица было точно таким же, как в тот памятный момент. Кожа потемнела, глаза сузились и словно ослепли, неловкие движения и жесты выдавали внутреннюю боль. Точно так же он вел себя, когда вернулся под конвоем из Калифорнии, — тело уродливо согнулось, руки казались вывихнутыми.
Джесси сказала со всем доступным ей спокойствием:
— Разумеется, это не застало тебя врасплох? Ты знал, что демократы в отчаянии и пустятся во все тяжкие…
— Я знаю, кто начал, — злобно ответил он. — Это редактор чарлстонской газеты. Он снабдил других материалом. Джесси, я намерен положить конец клеветнической кампании не ради себя, а ради тебя и детей.
— Но демократы именно этого и хотят, чтобы у тебя лопнуло терпение, чтобы ты сорвался и дал им дополнительные аргументы для кампании. Но они не знают тебя, Джон, не знают, что ты выше подлых ударов в спину.
— Я привык сражаться в открытую, — ответил он, слегка смягчившись, — без косвенных намеков и обвинений. Я готов встретиться с ними в любом месте, если они окажутся мужчинами.
— Знаешь, Джон, — продолжала она безразличным тоном, — я не вполне понимала, почему ты отстранялся от кампании; не скажу, чтобы поначалу я одобряла твою тактику. Теперь же я вижу, что ты был совершенно прав. У тебя надежный метод побить их: пусть они разоблачают себя перед страной, обнажая свою подлость; поступая таким образом, они отдают тебе голоса.
Его напряжение спало, глаза не сверкали больше ненавистью. Он опустился в кресло и показал жестом, чтобы она подошла к нему.
— Я частенько слышал, что порой адъютанты — лучшие стратеги, чем командующие. К счастью, я встретил тебя, Джесси, еще до конфликта с южным редактором…
— Вина частично твоя; ты нарушил собственное решение. Зачем ты покупал эти южные газеты? Они не опубликуют твои ответы, и, что бы ты ни говорил, тебе не изменить точку зрения голосующих за рабство. Раз это бесполезно, не лучше ли тебе избегать читать материалы кампании противника?
— Святая Матерь Божья, я хотел бы, — простонал он. — Год не буду заглядывать в газеты.
— Как адъютант, — ответила она, — я буду отмечать синим карандашом действительно стоящий материал. Таким образом ты сможешь направить всю свою энергию на нужное дело.
Он посмотрел на жену и с ласковым удивлением покачал головой.
— Представляешь ли ты, какое это будет наказание? — спросил он. — Для того чтобы вычеркнуть злокозненный материал, его нужно вначале прочитать. А прочитав эти строки, ты их потом не вытряхнешь из головы. С каких пор ты стала сильнее меня и стала легче переносить побои?
— Я не сильнее, Джон, просто я в лучшем положении, чтобы спокойнее относиться к личным выпадам против тебя. Я знаю их лживость, знаю, что их единственная цель — настроить людей против тебя. Я не буду слишком эмоционально реагировать на них. Буду объективна, оценивая их злобность, и, чем больше демократы станут бесноваться, тем сильнее их страх, я так понимаю.
— Хорошо, в таком случае я вернусь к своей прежней системе: буду читать статьи только после твоей проверки. Буду оставаться спокойным, буду гордо стоять в стороне. — Он грустно улыбнулся. — Если даже это убьет тебя.
_/8/_
В Вашингтоне они заняли, как и в доме Бентонов, заднюю спальню с окнами, выходившими в маленький садик, и здесь временами урывали часок покоя и уединения. Переднюю комнату на втором этаже Джон отвел под свой кабинет. Трижды в неделю приходил фехтовальщик; книги и мебель сдвигались в одну сторону. Занимаясь фехтованием с инструктором, Джон поддерживал себя в хорошей физической форме.
Он не тратил дни и недели на произнесение речей, а занимался изучением обширной библиотеки об американской системе правления; в ней были книги по конституционным полномочиям трех ветвей власти, отчеты о революции и последующих конвентах, книги по истории, написанные Джорджем Банкрофтом, биографии людей, сыгравших ключевую роль в формировании правительства. Он сказал Джесси, что ему необходимо изучить эти вопросы как противовес большому опыту Бьюкенена. По вечерам, когда не было гостей, в центре стола после ужина ставилась большая лампа, и при ее свете Джон и Лили изучали свои книги. Джон писал на полях заметки, а Джесси составляла отчеты на личные письма и готовила сообщения для газет; ее перо часами скрипело, опускалось в чернильницу механическим движением, наполняя текстом целые стопки писчей бумаги.
С течением времени движение республиканцев набирало силу. Авраам Линкольн расхваливал Джона перед десятью тысячами энтузиастов в Принстоне и перед тридцатью тысячами на ярмарке в Альтоне. В демонстрациях принимали участие двадцать пять тысяч человек в Массилоне, тридцать тысяч — в Каламазу, тридцать тысяч — в Белойте. Нью-йоркский табернакл — цирк-шапито — потрясали речи Уильяма Куллена Брайянта, Карла Шурца, Чарлза Дана, Гораса Грили, Ганнибала Гэмлина, Франца Зигеля. Гигантские массовые митинги в каждом городе шумно одобряли лозунг «Свободная речь, свободная пресса, свободная земля, свободные люди, Фремонт и победа!». Факельные процессии рассеивали ночную тьму, люди надевали водонепроницаемые шляпы и дождевые накидки для защиты от стекавшего с фонарей парафина. Оркестры и военные парады вытягивались на целые мили, почти сто тысяч человек маршировали в парадной процессии в Индианаполисе в честь Фремонта, где темп задавали пятьдесят оркестров. Сотни ораторов объезжали страну, многие никогда ранее не выступали в такой роли, да и не станут выступать в дальнейшем.
